– Тыщ десять будет, не меньше, как на ярмарке в Нижнем.
– Что делает высокое искусство!
– Ах, Николай Николаевич, наивный вы человек, все об высоком…
– Простите, Мария Германовна, я не совсем вас понимаю…
– Да уж чего уж тут!
– Да уж вы скажете, сделайте милость!
– Да уж после скажу.
– Будьте любезны.
Раздался гром аплодисментов, взволнованная Плевицкая выскочила к друзьям:
– Ну как?!
– Волшебно, великолепно, Надежда Васильевна!
– Да сами извольте слышать, голубушка моя, какую бурю подняли. Вы – маг, маг, магиня!
Окруженная близкими и друзьями, Плевицкая потонула в цветах и комплиментах и когда собралась выходить, наконец, из уборной, то толпа была как наэлектризованная.
Никто не подозревал, что стрясется с ними через миг.
Как только певица показалась в дверях, к ней ринулись за цветами девицы, и так стремительно, что она покорно выпустила из рук букет, его мигом разнесли, а толпа понесла ее саму куда-то по кругу.
– Ах, это конец! – воскликнула Плевицкая и закрыла глаза.
Увидев, все же, ее полуобморочное состояние, молодежь постаралась образовать вокруг нее подобие цепи, что почти удалось.
А свиту затерли и разнесли не хуже букета. Мелькал где-то позади серый цилиндр Шебуева, пыталась докричаться и размахивала взметнувшейся над головами шляпой Мария Германовна. Толпа ревела что-то невообразимое и несуразное, люди залезали наперед и пытались заглядывать Плевицкой в лицо, будто она чудовище невиданное. Нашелся кто-то из гимназистов, крикнувший дурным голосом «ура», и часть толпы с охотою подхватила.
– Господа, успокойтесь, – надрываясь, взывал Шебуев. – Ведь это вторая Ходынка!!!
Отчаянно нажимая на клаксон, Плевицкий отважно вел свой автомобиль встречь толпы, рискуя подмять под колеса наиболее обезумевших.
Молодежь почти перекинула обмякшую кумиршу через борт автомобиля. Оказавшись в относительной безопасности, она тут же вспомнила про бедную подругу и стала искать ее глазами.
Мария Германовна показалась в самом жалком виде, оправляя на голове какой-то блин – еще недавно ее пышную шляпу. Она бранилась, красная от волнения:
– Дураки, сумасшедшие!
– Сидела бы дома, чем ругаться, – крикнул ей стоявший, вцепившись в автомобиль, почитатель, мигом переконфузившийся при виде того, как она садится в машину к Плевицкой.
При виде собирающейся помятой спешащей на помощь и невредимой свиты страх у Плевицкой сменился неудержимым смехом.
– Я вас всех очень люблю! – кланялась она из автомобиля восторженным москвичам и посылала воздушные поцелуи через голову мрачного водителя-мужа. А горничная Маняша, растрепанная толпой, с раздавленной картонкой, поправляла дрожащей рукой волосы и все бормотала:
– Ужасти, какой мы имеем успех. Ужасти!
Солнце, взошедшее из-за снежных альпийских вершин, отразилось в Невшательском озере и послало свой луч на широкий балкон к Плевицкой, в утреннем туалете вышедшей подышать вольным воздухом благословенной Швейцарии.
Так пела Надежда Васильевна в этот сияющий августовский полдень, пела сама себе, стоя с бокалом воды в руках и глядя на цветущие пред нею на ограде балкона розы.
В это время поручик блестящего Кирасирского Ее Величества полка Владимир Шангин зашел без стука в номер и легко упал в кресло, отбросив свежие газеты на застланную постель.
Почувствовав присутствие человека, Плевицкая петь перестала, поставила бокал на ограду и вошла в помещение.
– Будет война, – в ответ на встревоженный взгляд сказал Шангин. – Укладывай, Надюша, вещи, завтра же надо ехать в Россию.