– Ты заметил, Федя, – подал свой голос Коровин, – у Плевицкой расширяются зрачки, когда поет. Это значит, душа горит, это и есть талант.
Великолепный зал Курского дворянского собрания, как пчельник, гудит от толпы.
В артистическую то и дело стучат, но никому не попасть.
– Просим пожаловать, но после концерта, – заслоняет собою дверь импресарио.
– Телеграммку примите! – просит жалобно чей-то голос.
– Ни телеграмм, ни писем, все по окончании, господа!
А Плевицкая не отходила от зеркала и так прихорашивалась, что горничная заметила:
– Уж так вы хорошо выглядите, словно к венцу.
– А мне, Машенька, все кажется, что не так я хороша, – вздохнула Плевицкая.
– Хороша, хороша, уж куда лучше!
– И сердце сжимается. Ну, право, как у невесты. Уж скорей бы звонок!
Зал загремел от рукоплесканий.
Плевицкая нашла родное побледневшее от волнения лицо старушки-матери во втором ряду. Поклонилась публике направо и налево, а матушке ниже всех и в особицу.
Акулина Фроловна поняла, заулыбалась, привстала в свой черед и поклонилась дочери прямо с места.
Все головы повернулись в сторону матушки. По залу пронесся шепот:
– Это ее мать, мать.
И еще сильнее загремел зал от рукоплесканий…
На другой день к Плевицкой приходили винниковские земляки.
– Здорово, Дежка, ты «Комариков»-то разделала!
– Чисто по-нашему, по-деревенски!
– Так и сияла вся, а серьги и жарелки на шее, как молонья, сверкали. Загляденье!
– А как вам мой аккомпаниатор? – поинтересовалась Дежка.
– Это который же будет?
– А вот профессор Иодко, виртуоз на цитре.
Крестьяне-земледельцы переглянулись. Один откашлялся.
– Эфтот барин с бородкой, что ли?
– Какой, какой, – заволновались другие, – в черной кацавейке который?
– Да, он самый!
– Этот, что с хвостиком позади?
– Да!
– Сидел на стуле, ровно… козел.
– А скрипел чисто немазаная телега, – подхватили другие.
– Как – «скрипел»? Он на цитре…
– И до того, Наденька, скрипел, аж невмоготу.
– Ах, да что вы, мои милые, это такой чудесный инструмент, и какой искусный музыкант, профессор Иодко, право же!
– Да что же мы, голубушка ты моя, разве сами не слышали? Пастух Давыдушка, глухой-от, на дудке куда серьезнее высвистывает!
– А про гармониста Ваньку Юдича и говорить неча, – заключил состарившийся Якушка. – Тот как заиграет, суставы ходором ходят!
А днем побывала Плевицкая и в Троицком девичьем монастыре, из которого убежала когда-то в мир. Ласково встретили ее монахини, угощали чаем, расспрашивали об ее успехах.
Обошла Надежда все кельи, все уголки обители, выглянула на чердаке в слуховое окно, что доносило до нее соблазны мирской жизни…
В заветной часовенке пред тем же образом и тою же негасимою лампадою стала на колени:
– Ныне к вам воздежу руце, святии мученицы, пустынницы, девственницы, праведницы и вси святии, молящиеся ко Господу за весь мир, да помилует мя в час смерти моея…
Из святых врат вышла под руку с Эдмундом Мячеславовичем, поворотились к надвратному образу отдать поклон, да вырос, как из-под земли, юродивый на культяшках:
– Дурак! – вырвалось у Плевицкого.
– Эдмунд! – убрала руку Плевицкая. – Побойся Бога.
– На печи горячо, на лавочке узко, – засмеялся юродивый, погрозил обоим пальцем и отскочил назад, и вроде сплясал на своих обрубках, поднимая вокруг себя теплую курскую пыль облаком.
Плевицкая бросила ему рубль и догнала мужа:
– Бедный мой Эдмунд! Хочешь, в лес поедем, тут Мороскин лес начинается за Сеймом, мы девчонками туда на Троицын день кумиться бегали.
– Что это – «кумиться»? Ничего не знаю. Впрочем, поехали, мне совершенно все равно.