Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался.

– Мы как сговорились с тобою, Николай: ты яиц принес, а я рыбы, да еще и зеленого луку для оформления, – сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: – Геннадий, быстро сюда!

Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.

– Вот это да-а-а! – протянул он нараспев.

– Что да?

– Рыба!

– Ты очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так, что ли, Николай?

– Яйца с рыбой – шибко хорошо! – ответил тот.

Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка, старенькая, вся сопрела, в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даешься – смотреть не на что, а в воду опустишь – словно оживет. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча. Видно, большой мастер плел ее дель и сделал точную посадку.

– Рыба пошла, – говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. – Валом валит, торопится, будто ее кто гонит… А подумаешь – и у нее своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешат к вершине ключей, там им летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба – кормистее места хочет захватить. А ленок икру несет, к мелким перекатам прибивается, нерестится. Вот она что, весна-то, делает! Не зря говорят: она и мертвого расшевелит.

– Таймень в Зее есть? – перебил я его.

– А как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корма вдоволь. Утром вышел я на реку, зарю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся, эко здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь, с перепугу поверх воды дождем сыпанула. То-то, боится тайменя… На спиннинг этакого бы жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы…

– Вода посветлеет, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.

А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига окутывал лагерь. Кучум, примостившись рядом с поваром, голодными глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась мутная подлива, и изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитями слюна.

– Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? – кричит Василий Николаевич. – Ишь, распустил запахи!

– Готово, можно завтракать. – И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.

Улукиткан привел оленей, и мы сели за «стол».

После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз. Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи в лодку. Улукиткан достает из потки лосевую сумочку с рукавицу, наполненную солью и увешанную по шву когтями рыси и белохвостого орлана. Он трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов осторожно вышагивает крупный олень с огромной короной черных рогов на голове. Его соблазняет дребезжащий звук когтей. Он знает, что это значит, выходит из лесу, но вдруг пугливо шарахается обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться солью заставляет его задержаться.

– Баюткан[8] совсем дикий, – не без гордости говорит Улукиткан.