– Ладно, пускай на засов, – проговорил Хэс, и сигара прыгала у него в губах, дым выходил изо рта со словами. – И вчера вечером вы, как обычно, заперли ее на засов около шести часов?

– Может быть, в четверть седьмого, – поправил его привратник с немецкой пунктуальностью.

– А вы уверены, что заперли ее? – вопрос был задан почти свирепым тоном.

– Да, да. Конечно, я уверен. Я делаю это каждый вечер. Я никогда не забываю.

Его серьезность не оставляла никаких сомнений в том, что дверь действительно была заложена на засов изнутри около четверти седьмого в прошлый вечер. Однако Хэс обсуждал это еще несколько минут, чтобы совершенно убедиться. Наконец привратника отпустили.

– Нет, в самом деле, знаете, сержант, – заметил Вэнс с добродушной улыбкой, – этот честный немец действительно запер дверь.

– Конечно, запер! – взорвался Хэс. – И я сам нашел ее запертой еще в четверть восьмого утра. Этот факт так великолепно запутывает дело. Если эта дверь заперта с шести часов вечера до сегодняшнего утра, то я хотел бы, чтобы кто-нибудь явился с того света и рассказал мне, как приятель Канарейки пролез сюда ночью. И я бы также хотел узнать, как он отсюда выбрался.

– А почему бы не через парадную дверь? – спросил Маркхэм. – Это, кажется, единственный оставшийся нам логический вывод, в соответствии с тем, что говорит телефонист.

– А телефонист сидит, – задумчиво сказал Вэнс, – в главном холле, на полпути между парадной дверью и этой квартирой. По-моему, джентльмен, явившийся причиной всех здешних ночных событий, должен был пройти в двух шагах от него и при входе и при выходе.

– Верно, – выпалил Хэс. – А телефонист говорит, что никто не проходил и не уходил. – Он говорил с вызовом.

Маркхэму, казалось, пришлась не по вкусу раздражительность Хэса.

– Впустите этого парня и дайте мне его допросить, – приказал он. Хэс подчинился с некоторой злорадной поспешностью.

Вторник, 11 сентября, 11 часов утра

Джессап сразу произвел на нас хорошее впечатление. Это был серьезный, решительный на вид человек лет тридцати, сдержанный, хорошо сложенный. Его прямые плечи наводили на мысль о военной службе. Он заметно прихрамывал, и я обратил внимание, что у него была согнута левая рука, словно в результате перелома локтя. Он был спокоен и несколько суров, глаза его смотрели умно. Маркхэм сразу предложил ему плетеный стул возле шкафа, но он отказался и стоял перед прокурором в мужественной позе почтительного внимания.

Маркхэм начал с нескольких вопросов личного характера. Выяснилось, что в Первую мировую войну Джессап был сержантом, был дважды ранен и отправился домой незадолго до окончания войны. Он работал здесь телефонистом больше года.

– Ну, Джессап, – продолжал Маркхэм, – есть обстоятельства, связанные со вчерашней трагедией, о которых вы можете рассказать?

– Есть, сэр.

Не было никакого сомнения в том, что бывший солдат точно расскажет нам все, что знает, и если сам будет не уверен в правильности того, что рассказывает, то честно скажет нам об этом. Он обладал всеми качествами точного и правдивого свидетеля.

– Прежде всего, когда вы встали на дежурство вчера вечером?

– В десять часов, сэр.

Никаких оговорок к этому заявлению не требовалось, чувствовалось, что Джессап точно явился к этому часу.

– Это мое короткое дежурство. Мы чередуемся с человеком, который дежурил днем, и по очереди отбываем короткие и длинные дежурства.

– И вы видели, как мисс Оделл вернулась домой после театра?

– Да, сэр. Все прохолят мимо телефонного щита.

– Когда она пришла?

– Не позже чем в несколько минут двенадцатого.