– На своей шкуре прочувствовал, – вспомнил Петр про гитлеровского агента Струка.

– Так вот, Петр Иванович, надо проникнуть в это шпионское гнездо – абвергруппу 102.

– Мне?!

– И не просто проникнуть, а стать там своим и закрепиться.

– Своим?! Да вы что, Павел Андреевич?! – Петр задохнулся от возмущения и в следующее мгновение взорвался: – Быть в одной своре с такими, как Струк?! Никогда. Я боевой офицер! Мое место в строю! Лучше…

Рязанцев не пытался его остановить, а дал выплеснуться эмоциям. Они захлестывали Петра. Нет – им двигал не страх! Это была естественная реакция порядочного человека, у которого одна только мысль примерить на себя личину предателя вызывала отвращение. И это лишний раз убеждало Рязанцева в правильности сделанного выбора.

Исчерпав гневный запал и избегая смотреть в глаза Рязанцеву, Петр обронил:

– Извините, товарищ капитан, ну, не мое это дело. Чего зря тратить время, отправляйте на фронт! Там мое место.

– Мое не мое. Это же кто тебе такое сказал? – не отступал Рязанцев.

– Как кто, война?

– Тут ты прав. Она каждому определяет свою цену.

– Ну вот сами видите: мое место в боевом строю, а не среди этих выб…

– Да погоди ты со своим строем, – перебил Рязанцев и зашел с другой стороны: – Ты до войны кем был?

– Я?.. Интендантом.

– Интендантом, а кем стал?

Прядко замялся.

– Тогда я скажу – боевым командиром! Да еще каким! Бойцы готовы пойти за тобой в огонь и в воду.

– Так то ж свои! А быть в волчьей стае и подвывать. Не, ни тот у меня голос, – упрямо твердил Петр.

– Свои, говоришь?

Рязанцев выдвинул ящик стола, достал фотографии и бросил на стол. С одной из них, угрюмо набычившись, смотрел Струк.

– Иуда! Как его земля еще носит? – больше у Петра не нашлось слов.

Гнев и ненависть к предателю душили его. Рязанцев сгреб фотографии в ящик стола и напомнил:

– Из-за этого мерзавца твой отряд половину бойцов потерял, не так ли?

В ответ прозвучал зубовный скрежет.

– Вот видишь, Петр Иванович, и все из-за одного мерзавца! Но этого могло и не быть, если бы в том абверовском гадюшнике находился наш человек. А теперь представь: сколько таких «струков» затесалось в войска и скольких еще забросят?

– Сволочи! Душить их надо!

– Легко сказать, сначала надо поймать. А как? Мы как слепые котята тычемся! – в сердцах произнес Рязанцев.

– Я все понимаю, Павел Андреевич, но боюсь сорвусь. Я же этих гадов… – и пальцы Петра сжались в кулаки.

– Не сорвешься! Справишься, я знаю, что говорю!

– По мне, так лучше в штыковую.

– В нее и без тебя есть кому сходить, а вот в абвер внедриться: такое только таким, как ты, под силу.

– И все-таки, Павел Андреевич, может, кто другой? Меня от одной только мысли, что в «струках» придется ходить, выворачивать начинает.

– Надо, Петр! Очень надо! Кто, если не ты?

Это короткое «надо», сказанное Рязанцевым просто и буднично, для Петра значило гораздо больше, чем самые пламенные призывы. В те суровые дни сорок второго перед бойцами и командирами Красной армии стояла только одна задача – как можно больше забрать жизней врагов. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от груза сомнений и встретившись взглядом с Рязанцевым, спросил:

– Когда приступить к заданию?

Тот просветлел лицом, и его голос потеплел:

– С заданием не спеши, сначала надо подготовиться.

– И все-таки, когда выступать, Павел Андреевич?

– Недельки, надеюсь, хватит. Сегодня отдохнешь, а завтра за дело.

– Вполне, – согласился Петр и, помявшись, спросил: – А как насчет баньки, а то шкура совсем задубела.

– Ждет. Пилипчук уже во всю шурует. Так что забирай Сычева с Новиченко и вперед. Знаешь куда идти?