– Считайте, что оно на столе! – заверил комендант и ринулся к двери.

– Старательный парень, а организованности пока не хватает, за все дела разом берется, – бросил ему вслед Рязанцев и, разлив кипяток по кружкам, спросил у Петра: – Ты как – с заваркой или со смородиновым листом?

– Лучше со смородиной, – ответил Петр.

– Правильно, аромату больше и пользы, – поддержал Рязанцев и пододвинул к нему коробку из бересты.

В ней горкой лежали подсушенные листья смородины. Петр взял щепотку, опустил в кружку, и в кабинете запахло летним садом. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Этот довоенный запах на мгновение заставил забыть о ненавистном Струке, Макееве, ужасах отступления и смерти, витавшей над ним до последнего времени.

– Ты сахар, сахар бери, не стесняйся, – напомнил о себе Рязанцев.

– Да, да, – встрепенулся Петр и потянулся к сахарнице.

Не успели они выпить по первой кружке, как в кабинет возвратился комендант и, выложив на стол здоровенный шмат сала, заявил:

– Лучшего сала, Павел Андреевич, не найти!

– Хороший был хряк, случайно не у Гончаренко разжился? – уколол его Рязанцев.

– Не, свои запасы имеем.

– Молодец!

– Разрешите идти? – повеселевшим тоном спросил комендант.

– Да, – отпустил его Рязанцев и, улыбнувшись Петру, заметил: – Под такую закуску грех не выпить.

Не дождавшись ответа, он открыл фляжку со спиртом и, разлив по кружкам, предупредил:

– Чистый, неразбавленный.

Они сдвинули кружки, их взгляды встретились, и на душе у Петра потеплело. Ему казалось, что он снова среди своих бойцов, объединенных бескорыстным духом боевого братства, истинную цену которого определяли дела и поступки.

– С возвращением, Петр Иванович, – буднично произнес Рязанцев и залпом выпил.

Петр кивнул и последовал его примеру. Спирт оказался медицинским – девяносто шесть градусов. Во рту заполыхало, а из глаз брызнули слезы. Он лихорадочно зашарил по столу в поисках кружки. Захлебываясь и расплескивая чай по гимнастерке, Петр выпил до дна, а когда пришел в себя, смахнув слезы, с трудом выдохнул:

– У-у-ух, и крепкий же чертяка, не то что шнапс у фрицев!

– Ты на сальцо, на сальцо налегай! – предложил Рязанцев и принялся кромсать его ножом.

Комендант не подвел: сало, действительно, оказалось отменным и таяло во рту. Под него вторая порция спирта пошла легче. Петр окончательно размяк и прочувственно произнес:

– Как будто и войны нет.

– Будь она трижды проклята! – с ожесточением произнес Рязанцев и поинтересовался: – Тебя она где застала?

– В Ковеле.

– А меня – в Раве-Русской. В первый же день пол-отдела потерял! Эх, какие ребята были! С Вадиком Лихачевым вместе всю финскую прошли, и ни царапины, а тут один осколок, и все – нет человека, – с болью в голосе произнес Рязанцев.

– То же самое в моем полку! Склад ГСМ сразу накрыло! Остались без горючки! Машины стали колом! Связи нет! Никто и ничего не знает, а тут еще командира с начальником штаба снарядом убило! – мучительно вспоминал Петр.

Участливый взгляд Рязанцева располагал к откровенности, и, поддавшись чувствам, Петр излил ему все, что бередило душу. Это была типичная история окруженца. Они – рядовые и командиры – в те первые, полные ужаса и кошмара, июньские дни сорок первого испытали настоящий шок и трепет перед невиданной мощью, казалось, не знающей сбоев военной машины вермахта. Огненно-свинцовый вал безжалостным катком прокатился по ним. Одни остались навечно в земле, другие попали в плен, но были третьи, кто продолжал отчаянно сопротивляться. И, о чудо! Гитлеровская машина начала давать сбой! Эти, пусть маленькие, добытые самой дорогой ценой победы над многократно превосходящим врагом вернули окруженцам веру в себя и дали надежду, что им удастся не только выжить, но и выстоять. Именно там, в гитлеровских котлах сорок первого, начал коваться тот удивительный сплав победителей, которые в ликующем мае сорок пятого поставили последнюю точку в самой кровопролитной и жестокой войне двадцатого века.