Когда Эдуард вернулся к реке, ведя под руки Виолетту, рыба всё так же прыгала, оставляя круги на воде, которые вытягивались в длинную ребристую полоску, а потом разрывались быстрым течением.

Он, заядлый рыбак, разрыдался до слёз, понимая, что никогда не сможет вернуться к этой красоте, к своему любимому увлечению – ловле горной форели. И… никогда уже не поделится со своими любимыми сыновьями волнительным ощущением натянутой как струна лески и трепещущей на ней от страха, невидимой в глубине чьей-то жизни, мечущейся в разные стороны в последней попытке спастись. Слёзы заливали лицо много повидавшего в жизни мента. Рыдания, которые он давил в горле, душили его и не давали дышать.

«Нужно взять себя в руки и спасти хотя бы жену и память о…» И взрослый мужчина в слезах и рыданиях упал на каменистый берег. Вечная, неумирающая река слизывала своим потоком, словно языком, кровь с его рук, будто пытаясь попробовать на вкус неизвестную ей смерть!

Эдуард, умыв и переодев безжизненную и отрешённую, но по-прежнему красивую жену, отвёл её к машине. Сам переоделся в мундир подполковника милиции, проверил его, то есть теперь свои на этот день, документы, в багажнике под резиновым ковриком спрятал собственные настоящие документы. Грязную окровавленную одежду завалил камнями в стороне от прибрежной тропинки, чтобы никто случайно её не нашёл.

Оперативная «Волга» наматывала на свои колёса щербатые километры асфальта шоссе Баку – Краснодар. Овсепян, уйдя в мысли, крепко вцепился в тонкий ребристый руль, изредка – уходя от выбоин на дорожном покрытии – дёргая им то вправо, то влево. Так и мысли его прыгали то к жизни: как лучше проехать до Краснодара к брату и что делать, если всё-таки остановят гаишники, – то назад, к событиям прошлой ночи. Виолетта молчала, прислонившись головой к холодному стеклу, и совершенно не обращала внимания ни на тряску, ни на нырки автомобиля.

«Только бы не сошла с ума! – молил неизвестно кого Эдуард. – Она же как-никак психиатр – должна справиться! Боже, ну хоть в этом помоги! В каком борделе ты вчера ночью загулял, спасая грешниц и греховодников, что не заметил турецкий кинжал на горле моего сына!»

Ком рыданий снова встал поперёк горла, взгляд у Овсепяна затуманился, и он рефлекторно включил дворники, пытаясь смахнуть свои слёзы и рассмотреть дорогу, лежавшую перед ним.

«Майор, возьми себя в руки – с соплями не доедешь и кончишь в кювете! – попытался встряхнуть себя Эдуард. – Это было не с тобой. Ты просто везёшь обычную потерпевшую. Лучше подумай, всё ли на местах: пистолет, „узи“? Что первым покажешь: удостоверение личности или водительское? Почему права? Конечно, красные корочки. Кстати, Искандеров Исмаил… как его там? Фуражку лучше положить на торпедо. Рядом с Кораном, не помешает? Блин, откуда он здесь?»

И Эдуард профессионально начал прокручивать плёнку памяти, которая, странно, больше не причиняла ему боли.

«Действительно, нужно запомнить, что я просто мент, а это – рядовое изнасилование с ситуативным убийством случайных свидетелей, и мне не больно… Но всё-таки как попал в машину Коран?»

И в памяти, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, начали проступать обрывки прошлой ночи. Силуэт детского домика. Сидящая у его стены жена с прижатой головой… «Нет, не здесь. У кого он мог быть? Мама, лежащая вместе с Суреном и Ашотом. Всё залито кровью. Книги, кажется, нигде не видно».

Эдуард повертел Коран. Странно, но на нём не было ни капли крови – святая книга, подробно описав все человеческие грехи, на себя их брать не хотела.

«Пояс старика! Точно! Книга была заткнута под него, и я, выдёргивая пояс из огня… Так и есть – страницы немного обожжены по краям. Значит, я механически подобрал пояс, упавший к моим ногам Коран и… проклятье, кинжал! Я же бросил их в сумку, не осмотрев!»