И далее в высшей степени поэтично, «высоким штилем» пишет Бальмонт о Скрябине: «После того, как целый год я был в Океании, на Яве, на Цейлоне и в Индии, я вернулся в Париж. Вскоре после этого я приехал в Москву и здесь увидел Скрябина. Эта встреча навсегда сохранится в моей душе, как видение ослепительной музыкальности. Это было видение поющих, падающих лун. Музыкальных звёздностей. Движение Огня. Прорывы Солнца. Откровение, дошедшее с другой планеты. Певучая озарённость самого воздуха, в котором двигался этот пленительный ребёнок богов» (там же, стр. 22). Как и вся культурная Москва, Бальмонт был восхищён Скрябиным-исполнителем собственных сочинений. В те времена об этом много писали газеты, журналы. Но так, как сказал об этом К. Бальмонт, не смог сказать никто:

Так говорить, так воспринимать творчество и личность А. Н. Скрябина не мог никто, и вряд ли когда-либо скажет: такому, как Константин Бальмонт, еще нужно родиться!

Бальмонт-замечательный переводчик, чувствовавший душу авторов, он сопровождал статьями и комментариями таких авторов, как Эдгар По, Лопе де Вега, Гауптман. Славились его переводы с грузинского («Витязь в тигровой шкуре»), болгарских поэтов, индийских авторов: «Жизнь Будды» Асвагоши, «Сакунтала» древнеиндийского автора Калидасы. Он автор стихотворного перевода «Слова о полку Игореве», а его перевод Кальдерона признан непревзойдённым до сих пор.

Революция опрокинула жизнь большого поэта, оборвала на высокой ноте магию слов. Вот как вспоминает другой выдающийся представитель Серебряного века, изгнанник Борис Зайцев о жизни Бальмонта после революции и его отъезд: «В 1920 году мы провожали Бальмонта за границу. Мрачный, как скалы, Балтрушайтис, верный друг его, тогда бывший литовским посланником в Москве, устроил ему выезд законный и спас его этим. Бальмонт нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой пшёнкой без сахара и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь „особе“ – мало ли чем это могло кончиться. Но, слава Богу, осенним утром в Николопесковском (через дом от дома А. А. Грушки, такого дорогого для поэта – авт.) мы – несколько литераторов и дам – прощально махали Бальмонту, уезжавшему на вокзал в открытом грузовике литовского посольства. Бальмонт стоя махал нам ответно шляпой» (Зайцев Б., «Далёкое», Вашингтон, 1965, стр.45—46).