Hate crimes, «убийства из ненависти», касающиеся членов этнических, религиозных, сексуальных, национальных сообществ, в которых социолог Дени Дюкло^>20 видел десять лет назад «симптомы фрагментированного американского социума» из-за ослабления позиций государства, больше уже не являются исключением.

Вместе со случаем Ландрю мы покидаем настоящее время, поворачиваемся спиной к будущему и занимаем места в машине времени.

Забудьте Америку и ее монстров^>21, ^>22. Вы находитесь в Прекрасной эпохе, во времена великой войны, в безумные годы. Это время Арсена Люпена (Ландрю родился в 1868 году, Люпен – в 1875-м).

Нет profiling, нет ФБР, BSU, DSM, ASPD, IRM*.

Есть замечательный комиссар Белен из Сюрте Насьональ (Службы национальной безопасности), который спотыкается на «значении взгляда» «этого загадочного человека».

Есть Колетт, которая, описывая процесс, не спотыкается: «…если он наполовину опускает веки, пишет она, долгий взгляд выражает немое презрение, как у диких зверей в клетке».

Есть Жюль Ромэн, который встречает его в начале фатальной серии убийств в 1913 году в его маленьком гараже, выкрашенном в красный цвет, в порту Шатильона, он рассказывает, что это был «господин», ухоженный, с хорошими манерами, обходительный, больше «похожий <…> на дипломированного фармацевта, доктора, юриста», чем на автомеханика; он назвал его «джентльмен-механик», и этим сказано все.

Это Шарль Трене, который весело пел: «Ландрю, Ландрю / Гадкий бородач / Тебя боятся дети / Ты обольщаешь мамаш / Ландрю, Ландрю, твоя добродетель лишила тебя / головы и шевелюры / Ландрю, Ландрю, сколько дров ты сжег?..»

Он вдохновил Чарли Чаплина на Месье Верду. Он изобрел мотоцикл Landru: он надеялся, что это сделает его счастливым.

Его любовница хранила до последнего дня его фото в рамке, рядом с фотографией своей матери.

Что касается плиты, юморист Лоран Рюкье был убежден, что он ею пользовался, но полной уверенности в этом нет**.

Чтобы определить место этого случая, отойдем в сторону от классификаций наших охотников за убийцами и просто разделим убийства на убийства ради пользы и убийства ради наслаждения.

Первые имеют абсолютно определенный финал, который находится вне этих преступлений: уничтожение Другого здесь только средство для достижения этого финала, представляющего собой пользу, которая будет личной (всегда находится рациональный, то есть всем понятный, мотив) или общественной (власть убивает, чтобы не допустить преступления). Преступление ради наслаждения одновременно обескураживает и возбуждает, потому что его финал находится в нем самом. Оно вызывает в субъекте удовлетворение, которое принадлежит только ему и не может быть ни с кем разделено: никем не постижимое, неподдающееся универсальному, по определению непроизносимое; никакая психологическая беседа не заставит говорить о нем, никакая статистика не уничтожит его своеобразия.

Преступления для общей пользы требуют расчета: это верно как для Беккариа, Бентама, Бадинтера***, реформаторов, так и для Жозефа де Местра, расчет которого консервативен. Преступление для личной пользы активизирует рассудок, причинно-следственную связь, дедукцию, в то время как удовольствие ничего не значит в неизменном успехе Шерлока Холмса, Рулетабилля, Эркюля Пуаро, Мегрэ. Но преступление для преступления, то есть для наслаждения, заставляет вибрировать другую струну. Это больше не свободная игра общей для мыслящего человечества способности рассуждать, но самый тайный театр импульса («жестокости», как говорил Антонен Арто), который изолирует каждого из говорящих людей в его неотчуждаемой негуманной части.