– Что плохого в том, что Кэсси нравится мальчик? – упрекнула брата Мэй. Она хотела меня защитить, но делала только хуже.

– Этот мальчик всем нравится. Даже восьмиклашки за ним бегают.

– Но пишет-то он Кэсси!

– Я больше не желаю это слушать, – я подняла руки вверх, показывая, что сдаюсь, и направилась к выходу. Обувшись, я еще раз бросила опасливый взгляд на оружие над дверью и выбежала на лестницу.

Да простит меня моя старшая сестра, но я обожала быть в комнате без нее. Всегда, когда дом пустовал, я наслаждалась густой тишиной, которая тяжело подвисала в пространстве, окутывала и поглощала, заставляя ничего не чувствовать, кроме биения собственного сердца. Эта тишина была не абсолютной. Где-то за окном могла пролететь птица, а на кухне капнуть вода из-под крана. Эти звуки разбавляли тишину, чтобы та не пугала. И я любила их, потому что они никак не влияли на меня. Не причиняли вреда. Не приносили новых мыслей, не давали новых идей. В этом пространстве не было никого, кроме меня, и здесь я имела право думать только о себе.

Посидев немного на кровати и насладившись тишиной, я достала из-за шкафа старый мольберт и холст, который был заранее загрунтован мной белым акрилом. Из прикроватной тумбочки я вынула масляные краски, кисти и дощечку, служившую мне палитрой. В уши я вставила наушники, которые погрузили меня в легкую мелодичность классической музыки.

Карандашом я расчертила экспозицию. На моей будущей картине будет изображен блеклый силуэт женщины под ярким зонтом, на которую зритель будет смотреть как будто из окна, залитого струйками дождя.

Винсент сидел на мокрых ступеньках, заведомо подстелив глянцевый журнал, с которым под видом естественной нужды направился от детей в дом, и смотрел в окно моей комнаты. Он наблюдал, как моя рука плавно двигается по холсту, а тело медленно пританцовывает под неслышимый ему вальс. В этот момент что-то грело его изнутри, несмотря на холодную октябрьскую морось. Винс еще не ощущал ничего подобного по отношению к своим подругам. Вдруг это какое-то родственное чувство? Нет, легкая пульсация внизу живота отрицала эту теорию. Но что делало эту маленькую закомплексованную девчонку такой особенной?

Винс был не того склада характера, чтобы рассуждать на темы, в которых вопросы не имеют однозначного ответа. Он принимал свои чувства как есть, порой безрассудно и безответственно по отношению к окружающим его людям. Вот и сейчас он, изрядно промокнув, все-таки вошел в дом прямиком в мою комнату.

Я старалась не обращать на дядю внимания и не отрывалась от своего занятия. Винс закрыл жалюзи и, подойдя ко мне вплотную со спины, крепко обхватил за талию своими огромными руками. Он положил голову мне на плечо, всматриваясь в холст. По всему моему телу побежали мурашки, то ли от холода, то ли от его прикосновений. Я стянула наушник из правого уха и сказала, стиснув зубы:

– Ты весь промок. Хочешь, чтобы мы оба заболели?

– Я хочу обнимать тебя каждый раз, когда ты рядом.

Эти слова заставили меня растаять. Я чувствовала себя глупой девчонкой, которая ведется на простые уговоры красивых мерзавцев, но ничего не могла с собой поделать. Я положила кисть на подставку мольберта и развернулась в объятиях Винса, оказавшись с ним лицом к лицу. В ухе фортепиано играло нежную мелодию на высоких октавах.

– Ребята могут войти сюда в любую секунду, – полушепотом произнесла я, не отрывая взгляда от губ Винса.

– Поэтому позволь мне насладиться хотя бы этими секундами, – сказал он так серьезно, словно это действительно было для него важно. – Не отталкивай меня.