и понятие дом. В идеальном образе звука (фонемы) есть следы идеального образа предмета (понятия), которые есть одно и то же, но только по названию. В основе идеального образа звука, фонемы (2) лежит материальное (1), но не как посторонняя материя, а как языковая материя, нагруженная идеальным (2), локализованным в сознании, т.е. сочетает в себе свойства обеих противоположностей. Идеальное в знаке (2) противостоит его материи (1) не как некая отстранённая, чистая идеальность (2), а как отягощённая чертами материального (1).

Так материя знака (1) и материя реального предмета (4) сближаются посредством идеального в знаке (2) и идеального в предмете (3), которые суть одно и то же, но не по сущности (знак дерево), а только по условному, немотивированному названию (предмет дерево). Сущность реального предмета исследует не языкознание, не наука о языковых знаках, а все прочие науки. Идеальное в знаке (2) по своей природе есть указание идеального на предмет (3) лишь по названию, через образ, понятие этого предмета. Сущность материального знака лошадь изучает не лингвистика, не языковой знак самого себя (1), а экспериментальная фонетика. Сущность же реального предмета лошадь (4), изучает тоже не лингвистика, а биология. Это ответ тем марксистским лингвистам, которые приписывают условному, материальному знаку органическую связь с материальным миром, придают языку способность отражать сущность реального мира. Материя звука (1) схватывает материю предмета (4) через идеальные отпечатки того и другого (2) и (3), сближая тем самым знак с внешним предметом.

Итак, мы имеем в едином объекте, называемого языком, две самостоятельные противоположности – материальное и идеальное в знаке (1 – » 2), материальное и идеальное в предмете (4 – » 3). Как материальное, так и идеальное выступают в двойной ипостаси: материальные знаки как звуки (1) и как идеальные образы этих звуков (2), как реальные внешние материальные предметы (4) и как их идеальные двойники, как их логические понятия (3).

Наличие промежуточного звена между материей знака и материей предмета как идеальных образов двух материй, т.е. как цепочки фонем (2) и понятия (3) ведёт к тому, что каждая из противоположностей в лице идеальных образов знака (фонем) и идеальных образов предмета (понятий), совпадает в самой себе: противоположность между знаком и предметом нейтрализуется идеальными, общими для них акустическими образами – в фонемах и в понятиях. Существует языковой знак, слово дерево, но существует и предмет дерево. Но этот языковой знак живёт в нашей голове как его идеальный образ в виде цепочки фонем д – е – р – е – в – о (2), а реальный предмет живёт в нашей голове как его идеальный образ, как понятие дерево (3).

Отсюда следует важнейший для теоретического языкознания логический вывод: если материальный знак произволен (а это именно так, иначе не существовало бы членораздельного языка и мы, люди, до сих пор прыгали бы по деревьям), то его идеальный образ, вопреки теории новоявленных «марксистов», тоже не может не быть произвольным. Следовательно, он не может и не способен отражать сущность реальной действительности. А так как идеальный образ знака, представленный мельчайшими логическими формами – фонемами (2), есть тот же идеальный образ, но лишь по названию реального предмета (3), следовательно, этот идеальный образ знака (фонемы) не совпадает с предметом и не отражает его в силу своей произвольности. Это и есть удар по марксистским теориям неразрывности знака (языка) и предмета, согласно которым «языковой знак не может не совпадать с действительностью», есть её «непосредственное отражение» (Панфилов, Филин, Будагов, Серебренников, Чемоданов). Это означает следующее: если бы языковой знак был не произвольным, он был бы «неразрывно» связан с вещью и отражал бы природу самой вещи.