И вздохнул: вот раньше были подступы так подступы, с самого Нового года по восьмое число третьего месяца никто не работал, народ целыми днями гулял да песни пел. Ходили с подступами из деревни в деревню, с одной горы на другую – вот это было веселье. Мальцы и девчата запевали гостевые подступы: садились друг напротив друга и начинали петь, а после каждого подступа двигали скамеечки на цунь ближе друг к другу, так что в конце скамеечки стояли вровень, а сопротивники сплетались руками, прижимались щекой к щеке, и пели подступы друг другу на ухо, и голоса их звучали тише комариного писка. Такие подступы назывались шептушками. Глаза Ваньюя радостно заблестели, он прищелкнул языком:

– А девчурки были – что твой бобовый сыр: беленькие, нежные, ущипнешь – из нее сок брызжет.

Спешить мне было некуда, и я попросил Ваньюя спеть какой-нибудь из «низовных» подступов, давно хотелось послушать. Сперва он смущенно отнекивался, потом принялся торговаться:

– А ну как меня прижмут за такое дело?

– Я тебе мыла с носками купил, а ты спеть отказываешься!

Тогда он бодро спрыгнул с кровати и закружил по комнате, прочищая горло и расправляя грудь. Я вдруг увидел перед собой совсем другого Ваньюя – отважного и бравого воина, глаза его горели, будто два фонаря, а все приметы болезни разом отступили.

Ваньюй начал петь, но я не успел разобрать и пары слов, как он замахал руками, схватился за край кровати и страшно закашлялся.

– Боюсь, не петь мне больше подступов, – выдавил из себя Ваньюй, вцепившись в мою руку своей холодной рукой.

– Нет, ты здорово поешь.

– Правда?

– Конечно, правда.

– Ты мне голову не морочь, говори как есть.

– Я и не морочу.

– Думаешь, голос еще вернется?

– Конечно, вернется.

– А ты откуда знаешь?

Я отпил воды из чашки.

Взгляд Ваньюя потух, он тяжело вздохнул и полез обратно под полог.

– Не петь мне больше подступов, не петь, а все начальник Хэ, злодейская душа…

И он опять принялся костерить начальника Хэ, который неизвестно в чем перед ним провинился. Я не знал, что на это ответить, и молча пил предложенную мне воду, делая вид, будто очень увлечен этим занятием.

Спустя несколько месяцев на окраине деревни послышался траурный грохот петард. Я пошел узнавать, что случилось, оказалось, это Ваньюй рассеялся (см. статью «Рассеяться»). Говорили, он умирал в одиночестве, и только на вторые сутки после смерти сосед Чжаоцин зашел и обнаружил в постели окоченевшее тело. Еще говорили, что во всем доме Ваньюя не осталось ни крошки съестного, только в кармане покойника нашли три конских боба – на другой день ему было бы нечего есть. Его единственного сына, мальчонку лет десяти, давно забрал к себе в деревню какой-то дядька по матери. Я видел, в какой нищете живет Ваньюй: стены его хибары были затканы паутиной, по полу катался утиный помет, в доме не было даже сундуков – все тряпье валялось кучей в старой колыбели, по которой скакали соседские цыплята. Говорили, из-за баб Ваньюй всю жизнь свою пустил коту под хвост, потому от него и жена ушла, а так хоть бы каши горячей поел перед смертью.

Ваньюй даже гроба себе не припас, в конце концов Бэньи пришлось отдать на похороны корзину зерна из своих закромов, еще корзину в качестве матпомощи выделила бригада, зерно сменяли на две еловых лесины и сколотили Ваньюю гроб.

По мацяоскому обычаю, под голову покойного сунули мешочек с рисом, в рот ему положили медяк. А как начали обряжать, Чжаоцин вдруг говорит:

– У него дракона нет…

Все обомлели.

– Правда!

– Правда нет, совсем!

Один за другим деревенские подходили к телу, и каждый с изумлением обнаруживал, что у Ваньюя в самом деле нет дракона – то есть полового члена.