Солнце скрылось за край окна, и теперь я гляжу на снег. Там, где вчера были лужи, теперь проталины.

Общее между людьми и снегом: человек в первый раз появился в церкви, и потом навсегда исчезает. И это замечаешь не сразу, ведь никогда не знаешь точно, что видишь кого-то в последний раз.

И даже в ясный день, среди бела дня в церкви немного сумеречно.

Мужчина долго стоял у канона, теперь стоит перед иконой Спасителя, закрыл глаза и покачивается с пятки на носок.

Жил-дремал и умирал-дремал.

Как легкомысленно я прожил жизнь. Как легкомысленны хоть эти листки.

Трактат о ветрах: как он воет, как раскачивает деревья, осязанье его лицом.

Пока солнце низкое, и тени особенно причудливо длинные.

Дотягиваюсь взглядом до могил.

Мужик поцеловал подножие креста на Голгофе, а баба ему: Миша! Миша! Куда я тебя учила – в ножки.

Дремлю у стола для записок, подрыгивая ногой.

На кладбище мне несколько раз попались на глаза рыжие крысы.

Мало людей и машин, улица на углу с Авиационной перегорожена. Редкая возможность при свете дня наблюдать пустынность городского клочка.

На улице мужик разговаривает по телефону. Рядом с ним несколько белых пакетов, похожих издали на стадо гусей.

У женщин, заходящих с жары, мокро между лопаток.

У церковного прилавка мама с мальчиком и старый дядечка. У мальчика оторвалась маленькая пуговичка, через минуту у дядечки из кармана выпала булка.

Молодые липы трепещут листвой на вечернем жарком ветру.

Когда под ветром ель и береза шевелятся, видно, что это два дерева, разных не только по форме, но и по содержанию. Как будто и человек бывает более лиственным, либо хвойным.

Большая чайка взлетает из мокрой травы. Чайка до чего большая, шею вытянет – как гусь.

Бабушки у канона говорят о недавно умершем священнике: ему теперь ничего не надо. Ни есть, ни пить – ничего не надо. Жалко, – говорит другая. – Конечно, жалко, не то слово, жалко!

Ну вот и ветер, от предчувствия которого у меня щемило сердце. Но вот ветер поутих, и его защемило снова.

Девушка у кладбища фотографирует собаку: усадила ее так, чтобы в кадр поместилась цветочная клумба.

Истинное призвание поэзии – утешение.

У женщины высыпались монетки, и раскатились по камню.

Розовая девочка с игрушечной коляской. Приходят на ум: игрушечный гробик, игрушечный катафалк.

На могильном кресте для священника фамилию поставили в скобки, а так, оказывается, делается только для монахов.

На трапезе заговорили про медуз, что, оказывается, врагов у них нет, а они все ядовитые. Их враг только море, выбрасывающее их на берег.

По нестриженной траве ходить мокро.

Юноша в церкви кланяется так низко, что между расставленных ног показывается его перевернутое лицо.

Трава разрослась в получеловеческий рост.

Взлохмаченное небо.

Женщина спросила про икону: а кто это с крыльями? – И произнося «с крыльями», помахала руками.

Кто-то разорвал исповедальную записку о грехах и выбросил в урну а ветер разметал обрывки по площади. Я их собрал, скомкал получше и бросил обратно, а ветер снова разметал и расправил.

Мужчина объясняет дочке лет восьми-десяти: он отдал сына, чтобы люди его растерзали – искупил грехи человеческие.

На отпевании мужчина фотографирует покойную в гробу на телефон, издающий звук капающей воды.

Слушая шум деревьев, я подумал, а шумят ли деревья зимой? Или лишь ветер шумит, а деревья молчат.

Папа присел на корточки, фотографирует снизу вверх сына, играющего на скрипке на фоне церкви.

Настоятель в проповеди сказал, что Предтече усекли главу «по прихоти какой-то