На очереди был потрепанный фолиант, имевший воистину исполинский формат при относительно скромной толщине, но прежде, чем я успел раскрыть его, на обитую тонким слоем металла обложку пала тень, и я обнаружил, что замеченные мною ранее дамы приблизились и теперь выжидали удачного момента, чтобы отвлечь меня от дел. Я намеренно не стал реагировать, надеясь, что они разочаруются и уйдут восвояси, но вскоре одна из них обратилась ко мне, прошлепав своими лягушачьими губами что-то нечленораздельное. Поначалу я не сообразил, что дама заговорила на национальном языке префектуры, и вознамерился переспросить, однако вовремя опомнился. Мне часто приходилось слышать этот далеко не самый благозвучный диалект общепринятого долийского: многие южане считали своим долгом общаться между собой именно на нем, хотя родным он был, пожалуй, только для старожилов самых глухих деревень, названия которых также сохраняли черты самобытности. В их речи я не узнавал ни единого слова и даже не мог убедить себя в родственности наших языков, несмотря на то, что, по уверениям лингвистов, они имели общее происхождение и были крайне близки. Усиленно скрывая раздражение, я попросил даму говорить на долийском – если она, конечно, желает быть понятой.

– Пожалуйста, извините, – наконец последовала внятная речь. – Я не думала, что Вы приезжий.

– И были правы, – буркнул я, но в подробности вдаваться не стал. – Прошу простить мою резкость, но Вы очень обяжете меня, если перейдете к сути. Полагаю, Вас привело ко мне не только праздное любопытство?

– О, отнюдь! Видите ли, дело в моей подруге, но сама она стесняется с Вами заговорить, – при этих словах стоявшая позади дама смущенно отвернулась, будто притворяясь, что говорят вовсе не о ней. – И это не странно: у нее проблема этического характера. Мы подумали, что ею нужно поделиться со священником.

– Я признателен за такое доверие, но в чем, собственно, эта проблема состоит?

– Видите ли, – все же промямлила виновница беседы. – Я позволила себе… неподобающую раскованность в отношении постороннего мужчины, понимаете?

– Изменили мужу? – уточнил я. Она неуверенно кивнула и снова завертела головой по сторонам, абстрагируясь от щекотливой темы. – Вероятно, он обо всем узнал и теперь затаил на Вас обиду? Злится?

– Но я раскаялась! Как ему это объяснить?

– Что ж, для начала попробуйте объяснить это мне. Если бы Матушка не проявляла почтения и верности своему супругу, то как бы он уверился в себе настолько, чтобы создать нас по своему подобию? Нет, он думал бы о том бесславном положении, в котором оказался, и лишь искал бы из него выход. Вдумайтесь – наш мир навсегда остался бы безжизненным! И, быть может, ровно так же, подорвав доверие мужа, Вы обрекли на нерождение целую цивилизацию – смогли бы Вы это объяснить?

– Но… неужели все так… А как же мне теперь быть?

– Вспомните назидание Матушки: «Летопись ваша – бумажная книга, скучною будет – читать не станут»…

– «Лучшие книги читают вечно, лучшие книги не забывают», – подхватила моя собеседница, и вышло это очень кстати: я не был уверен в концовке цитируемого фрагмента. – Я все знаю, Матушку надо радовать поступками. Но могу ли я вырвать несколько страниц из своей книги? Как мне искупить вину?

– Вырвите страницы – и никто уже не пожелает прочесть то, что осталось: какова цена повести, из которой изъяли середину? Пусть лучше середина эта будет дурна, но славное завершение повести навсегда запечатлеет ее в Вашем уме.

– Вы хотите сказать, что мне теперь надо вести себя хорошо – и все забудется?

– Ничто не забудется. Но оно может быть уже не так важно, если впереди многие годы почета, уважения и поддержки, что Вы окажете супругу, с которым имели неосторожность обойтись столь неприятным образом. Будет счастлив он, будут помнить о Вас окружающие, будет довольна Матушка.