Коля уже выходил из избы, а она еще раз слабо прокричала вслед:

– Приходи, смотри, на могилку.

Вера Ивановна усадила Колю за стол, села напротив и взяла его руки в свои. Руки у нее были сухие, холодные и чуть дрожали. В углах глаз собирались слезы.

И Коле захотелось заплакать оттого, что он не смел ей ничего сказать. Имел ли он право знать о печальной тайне, связавшей двух женщин? А вдруг ранил бы неосторожным словом? Лучше было сидеть молча и сдерживать слезы.

Наконец Вера Ивановна поднялась, взяла в руки книгу, которую хотел вернуть ей Коля, и сказала:

– Ты ведь, наверное, еще не дочитал? – голос дрогнул, но не сорвался. – Так возьми, возьми ее с собой. Я буду рада. Ну счастливо, родной.

Обнялись, поцеловались. И Коля на улице все же поплакал, хорошо, что уже темнело.

К ужину опять пришла баба Катя и принесла целую кошелку горячих пирожков. И все-то по форме были разные, чтобы сразу различить, который с чем. Пирожки с рисом и яйцом были продолговатые, гладенькие, сверху нежно-золотистые. Пирожки с картошкой и грибами были с густым южным загаром и причудливым гребешком. Пирожки с брусничкой – кругленькие, румяненькие, как сами ягоды. А были еще сахарные витушки, туго и хитро переплетенные. Хоть ешь, хоть любуйся!

– Ох, да хоть бы ты меня научила, как печь, – вздохнула мама, откусывая от грибного пирожка.

– А чего учить-то? – искренне удивилась баба Катя. – Не знаю, чего тут учить. Меня-то не учили. Просто пеку, как матушка моя да как бабушка моя.

– А почему у меня так не выходит? Сколько чего в тесто кладешь?

Баба Катя добросовестно вспоминает, но все ее пропорции только горстками и стаканчиками измеряются. Ей и слов-то не хватает, руки сами разговаривают, бросают горстки того-другого, месят невидимое тесто.

– Вот теперь и вбивай туда мучку-то, и вбивай, пока тесто не выйдет.

– А как понять, что уже вышло тесто?

– А вот как стало такое, как тельце, живенькое, тепленькое. Его за краешек возьмешь – оно колобочком все и подымется! Вот тебе и тесто готово! Теперь его, тестечко, перекрести, поцелуй, да и пускай себе в теплом месте подходит.

– А зачем его целовать? – удивляется Коля.

– Да как же! Живое ж! Растет, дышит, ласку чувствует. Это ведь Царь наш небесный так Адама делал: месил глинушку, месил, может, и еще чего добавлял. А потом, как замесил, так дыхнул на его с лаской – вот и вышел человек.

Мама рассмеялась, как девочка, на ноги вскочила и обняла бабу Катю крепко-крепко.

Утром, едва забрезжило, поднялись. Пока мама подогревала на плитке молоко, чтобы не возиться с печкой, влетела бабка Нина, схватила один из чемоданов у дверей и крикнула маме на ходу:

– Я вам до остановки донесу, чего мне порожняком бегать, мне все равно в правление надо. У Любы-почтальонши поставлю.

И след ее простыл. Мама только руками развела.

Зашаркала в сенях баба Катя, вошла, опять обняла всех и зашмыгала носом:

– Собрались… Ну-ну… Сядем, посидим на дорожку.

Все послушно присели. Коля обвел глазами весь этот ветхий и уютный мир, где ему было так хорошо, и сердце сжалось.

И пошли. Коля с чемоданом, рюкзаком и сумкой. Мама с двумя ведрами. Баба Катя с тремя котомками. А девчонки вприпрыжку впереди.

Вера Ивановна махнула им с крыльца рукой и долго смотрела вслед.

В Красавине, на автобусной остановке, баба Катя заволновалась, засуетилась, побежала на почту. Вернулась с чемоданом, заговорила, замахала ручками, беспрестанно оглядывалась и здоровалась со всеми подряд, а потом торопилась объяснить маме:

– Шурку Бойцову-то помнишь? Мать у нее фелшером была. Ну Марья-то, всем вам уколы делала, помнишь? А это Шурка, трое детей у нее, муж на грузовике шоферит. Михал Петрович, доброго утра… Михал Петровича помнишь, буалтера-то?