– Стой тут, Дуняшка, – услышал Андрей девичий голосок. – Жди…

Калитка скрипнула, зашуршали юбки, пронеслись по двору быстрые ножки, гостья стала стучать в Гришино окошко, перстеньком о ставень. Андрея и стоящего рядом Еремея она впопыхах не заметила.

– Что еще такое? – громко спросил разбуженный Гриша. – Ивашка!..

– Молчи, Христа ради! – взмолился звонкий голосок. – Братец, батюшка, выручай!

– Маша… – прошептал Андрей.

Он помнил девушку еще десятилетней; бывая у Беклешовых, замечал, как та растет и меняется. Гриша все подшучивал, что растит другу жену…

– Что за диво? – Гриша в одной рубахе подошел к окну, выглянул в щель. – Сестрица? Точно! – он зажег свечу и, кутаясь в шубу, выбежал на крыльцо. – Что стряслось, Маша? Отчего ты здесь?

– Батюшка-братец! – пылко заговорила Маша. – Христа ради, помоги! Мне деньги нужны! Я знаю, тетенька тебе табакерку золотую подарила! Отдай мне, ради Бога, я тебе другую потом куплю!

– Да что стряслось? – спросил Гриша.

– Ой, Гришенька… Деньги нужны! И перстенек с рубином дай… И тот, что с алмазиками… Все, что можешь…

– Ты растолкуй! – перебил сестру Гриша. – Прибегаешь среди ночи, а коли тебя кто заметит, как ты в полку бегаешь? Днем приехать не могла или за мной послать?

– Братец, батюшка, не могла!

– Жениху донесут, как ты по ночам носишься.

– Христа ради, дай мне табакерку с перстеньками! И денег – сколько можешь… ну хоть пятьсот рублей!..

– Маша, ты вздор несешь. На что тебе такие деньги? Разве на подвенечный наряд недостало?

– Братец Христом Богом!.. Все верну!.. Не то беда случится!.. Только батюшке не сказывай!

Плачущий девичий голос был невыносим для мужского слуха, солидарность с единственной сестрой перед отцовским самодурством да и просто привязанность к Маше подсказали ответ:

– Погоди, сейчас вынесу. Прими свечу.

– Гришенька, голубчик мой, век за тебя буду Бога молить!

– Ага… – донеслось из глубины дома. – Ты сперва тот грех замоли, что из книжек моих странички для папильоток дергала!

– Дура была, Гришенька, мне же и десяти еще не было!..

– Держи. Я все в платок увязал…

Андрей слушал пылкую Машину речь и немного насмешливую – Гришину. Сбивчивые и спутанные благодарности вызвали у него улыбку – Маше, как он знал, было восемнадцать, и хрустальный голосок как раз соответствовал этим годам, звенел в ушах колокольчиком, невзирая ни на что – мелодичным.

Маша убежала. Тимошка даже подошел к забору – поглядеть ей вслед, до того ему любопытно стало.

– Ишь ты, – сказал Еремей. – Непременно ей к свадьбе каких-то затей охота… в волосы там или на груди пристегнуть… Уж эти девки… Барин, Андрей Ильич, батюшка мой! Немец тебя вылечит, ей-богу, вылечит! И на красавице своей повенчаешься…

– Как скажешь, дядя Еремей.

– Не веришь ты… Да как же не верить? Для того ли я твою милость сюда чуть не на горбу приволок? Тут этих докторов – на каждом углу! И все – немцы! Все – ученые!

– Тебе, дядя Еремей, на театре любовников играть, – сказал с крыльца Гриша. – Уж так убедительно толкуешь – и мертвую уговоришь!

– Когда у Маши свадьба? – спросил Андрей. – И кто счастливец?

– Граф Венецкий. Помнишь, преображенец? Петр Венецкий. Четыре дня всего осталось. Я страшно рад, что удалось избавить сестрицу от батюшкиной дури. Свекровь, госпожа Венецкая, батюшку страх как не любит и на порог его не пустит. А к Маше она добра. Сама на подвенечное платье дорогие кружева нашивала! – похвастался Гриша.

Андрей попытался вспомнить Венецкого. Так вышло, что фамилию он слышал часто, а встречаться вроде не случалось. Венецкие были богаты и могли позволить себе блажь – взять в дом невестку за одну лишь красоту и благонравие. Но графиня, мать женихова, славилась буйным и переменчивым нравом. То она окружала себя богомолками и не выходила из домовой церкви, молясь до рыданий, то приказывала нашить три дюжины платьев, скупала целиком две-три модные лавки и месяц странствовала по гостиным, балам и театрам (злые языки передавали, что каждому платью и новый любовник соответствовал).