Где взять денег – он додумался сразу. Питомец, правда, не одобрил бы способа, но сейчас было не до его фанаберий.

– К Саморойке! – велел Еремей извозчику, садясь в санки.

Обе тетки Андрея, одна – вдова, другая – старая девица, отличались обыкновенными причудами старых барынь, только в чуть ли не крайнем проявлении, и обе были суеверны. Они сговорились – когда постареют, разом уйдут в Воскресенскую девичью обитель. Но со старостью у них были особые отношения – тетки еще могли на Масленицу, надев черные плащи-капуцины, помчаться в маскарад, чтобы, изрядно поморочив голову молодому кавалеру, вдруг снять перед ним маску. Поэтому уход в обитель все откладывался. Но, чтобы подготовить себя к этому важному шагу, они поселились неподалеку от нее, на речке Саморойке, и всей столице хвалились, какова там тишина и сколь приятны прогулки. Другое дело, что поблизости была слобода Конногвардейского полка, и тетки, когда святость отступала от них, охотно ходили любоваться статными всадниками. Но шесть лет назад стряслась беда – господин неугомонный фаворит, князь Потемкин-Таврический, вздумал строить в слободе свой дворец, и настал Саморойке конец – ее стали обращать в два пруда, соединенных меж собой протоками.

Когда-то, попав в дом у Саморойки вместе с маленьким Андрюшенькой, Еремей выдержал истинное сражение с тетками, купившими для юного родственника соболье одеяльце и непременно желавшими кутать ребенка в любое время года. Но он знал, что тетки по-своему любят Андрея и имеют довольно денег, чтобы ему помочь. Достаточно было рассказать им правду…

Еремей застал теток в гостиной – они ждали в гости приятельниц. Главным угощением была новая находка – безрукая баба, шившая пальцами ног. Рядом с этаким сокровищем слепота родственника показалась теткам явлением незначительным. Но дядька объяснил, что на докторов нужны деньги, и тетки расщедрились – дали пятьсот рублей.

По дороге к постоялому двору Еремей сочинял речь. Нужно было растолковать питомцу, почему он пропадал так долго, и Еремей, вспоминая случайно услышанные подробности убийства Акиньшина, выстраивал их в связный рассказ, чтобы возникло впечатление, будто он проболтался в Измайловском полку очень долго.

Андрей, узнав печальную новость, произнес одно-единственное слово:

– Так…

– Надо бы отсюда убираться, – сказал Еремей. – Если за господином Акиньшиным следили, то знали, что он у тебя бывал, Андрей Ильич, и про девку Дуняшку тоже, поди, все знали. Я так думаю, ехать коли не в Москву, так хоть во Псков. Эти сукины сыны ни черта не боятся – прямо в полку ведь господина Акиньшина закололи.

Андрей молчал довольно долго. Дядька ждал разумного ответа, а ответ был «нет!». Еремей понимал – отступление для питомца попросту унизительно. Доводы рассудка сами по себе, а упрямый норов и почти безумное понятие о чести – сами по себе. Значит, нужно дать Андрею время успокоиться.

На то, чтобы Андрей от простейших ответов «да», «нет», «не хочу» перешел к сложным, вроде «убери тарелку», ушло двое суток. Все это время он почти не спал – только сидел неподвижно, лицом к стене. В конце концов дядька зарядил пистолеты и сел рядом с Андреем, выложив вороненые стволы на колени. Если бы кто сунулся в комнату без условного стука – тут же и получил бы пулю в брюхо.

Тимошке Еремей приказал стеречь Фофаню, который неведомо зачем понадобился барину, и бегать в трактир за горячей пищей. В чулане, куда, уговорившись с Семеном Моисеевым, заперли вора, было крошечное окошечко, и Еремей, умом понимая, что человеку в него не пропихнуться, все же беспокоился, как бы не подвести питомца. Поэтому бедный Тимошка и ночью проверял узника.