Налётами на вагоны было покончено без всяких договорённостей. В сознании что-то переломилось, как после пищевого отравления, и один вид рефрижераторов и пульманов вызывал резкое отторжение.

Страх медленно оседал на дно души – но его место заполнялось другим, новым, не менее беспокоящим чувством, то и дело покалывающим, раздражающим, точно насыпанная за шиворот стриженная со щётки щетина. Как ушедшие на покой разбойники, четвёрка делала вид, что наслаждается мирной, спокойной жизнью, без всяких там приключений.

Былые приключения вспоминали редко – сразу разговор переходил на Костину судьбу. За «воротом рубашки» начинало шебуршиться, покалывать, беспокоить. Один за другим спотыкались на словах и замолкали, будто Костя умер – и они тому виной.

День проходил за днём и четвёрка «загуляла» каждый сам по себе. Шурик с однокурсниками по техникуму, Витька зверев валялся дома на диване и читал книжки, Валерка Агафонов взялся в одиночку мастерить электрогитару, а Серёга сдружился с пацанами из соседнего двора. При встрече – «привет-покеда», а больше и говорить не о чем. Что-то такое, неопределяемое словами отталкивало их друг от друга, угнетало даже при коротком общении.

Витька Зверев, без шапки, с замёрзшим лицом красно-фиолетового цвета, в мятых брюках, обходил каждого и звонил в дверь нахально-длинным звонком.

– Привет, сволочь, – здоровался он с вышедшим приятелем, делая особый нажим на последнем слове. – Костик письмо прислал. Думай до вечера. Я пошёл.

Витька обошёл всех троих и ничего другого, кроме этих слов не говорил. Ребята своим видом растерянно выражали удивление. Вечером собрались у Витьки в подъезде. Друг в друга особо не вглядывались, но каждый отметил про себя, что бывшие друзья изменились, словно не виделись целый год.

Витька Зверев, то и дело сплёвывая, поставил ногу на ступеньку, с прищуром посмотрел и спросил:

– Знаете, кто мы? – потом достал тетрадный листок с неровными краями и стал читать.

Письмо Кости было написано бодрыми словами, но сквозило от него такой тоской. Точно сыростью и плесенью из картофельного подвала.

– Надо ему написать, что с вагонами давно завязали, – сказал Агафонов, когда Витька дочитал письмо.

– Это ж сколько времени пройдёт, пока с Костей снова встретимся – ужаснулся Серёга. – Надо написать ему, что не забыли его. Страдает ведь человек… Надо написать, что не забыли…

– Разкудахтались, ишь вы, – угрюмо проворчал Зверь, – Спохватились! Написать, написать… А что раньше не писали? Что Костя о нас думал – представляете? А мы тут гитары конструируем… с девчонками балдеем…

Агафон с Серёгой было заикнулись, будто собирались написать, но адреса не знали, у родителей Кости спросить стеснялись.

– Стеснялись! Ишь вы, какие совестливые! – Витька возопил трубным голосом, и вверх по лестничному пролёту понеслось эхо его голоса.

– А сам-то, – огрызнулся Шурик. – Костя сидит, а ты гуляешь. А на малолетке, знаешь, как сурово… Там от блатной романтики, знающие люди говорят, тяжелее, чем на взрослой зоне.

– Ты меня с собой не ровняй… Я, может, лежу, книжки читаю, а у самого совесть щиплет, будто солью на рану… – Витька, как всегда перед дракой, стал медленно сжимать пальцы в кулаки. Потом сел на ступеньку и, уже миролюбиво, сказал: – Давайте обсудим по-хорошему, виноваты мы, или не виноваты.

– Как? – непонимающе спросил Шурик. – Чего?

– Перед Костиком, говорю, виноваты?.. В долгу перед ним?

– Ясно. По гроб жизни.

– Надо письмо Костику написать, – сказал Валерка. – Длинное-предлинное. А потом можно посылочку заслать.

Сверху по лестнице сбежала кучерявая собачонка, попыталась просунуться под ногами ребят. Шурик отшвырнул её, и собачонка, кувыркнувшись, залилась оглушительным писклявым лаем. Наверху хлопнула дверь.