– Сама?

– Как есть сама, клянусь родителями. Жалко, что никто не видел. Свидетели бы подтвердили, что я ни при чём.

– Ну, и дальше что?

– А что дальше… Пропал вечерок, подумал. Положил балерину на половичок и тихо ушёл. Шум поднимать не стал – всё равно бы не так поняли.

– Погиб, выходит, человек из любви к искусству? – сказал сам себе следователь и покачал головой.

Саша тоже покивал, но утвердительно. Потом, то ли вздохнул, то ли зевнул и сожалеюще, будто балерину переехал трамвай, сказал:

– Неосторожная она была. Из-за своего балета, считай, на нож и прыгнула. Обиделась дюже. Так-то она не против была…

Следователь передвинул подозреваемому бланк протокола – прочитать и подписать. Тот скрупулёзно перечёл текст и вернул без подписи.

– Так и допишите в конце, что потерпевшая погибла от любви к искусству.

Следователь обратно двинул ему листки, в упор посмотрел на мосластую фигуру с аляповатой татуировкой на безволосой груди, сказал жёстко:

– Подписывай, мразь. И не вякай мне тут. Попал ты, гнида, на балетного фаната… А за Екатерину Максимову… Да я тебя бы, была бы моя воля… Конвой! – крикнул он в коридор. – В камеру эту мразь!

Собирая бумаги на своём столе, он вдруг ощутил резкий щипок в области сердца. Видимо отключился рефлекс самосохранения организма, называемый специфически «профессиональная деформация». Точно шильным уколом вошла в сердце острая жалость к горемычной балерине.

Ворами себя они не считали. По их мнению вор – это злобный, смурной мужик, который только о своей наживе и думает. А они – просто любят приключения и вреда никому не причиняют.

Лил долгий осенний дождик. Под ногами чавкала грязь и налипала огромными ошмётками на ботинки. Из-под туч проглядывала луна, и её грустный вид напомнил Витьке Звереву одну слезливую песенку, в которой молодой симпатичный заключённый смотрит через решетку на такую же луну и тоскует по свободе и по своей загубленной жизни.

Устав ковырять лопатой липкую землю, Витька посмотрел в яму, плюнул и сказал: – Хватит, высыпайте. – На дно ямы полетели бутылки ликёра. Ударяясь одна о другую, они громко звякали. – Тиш-ше, – прошипел Витька и закрутил головой, бдительно вглядываясь в мокрые сумерки.

Высыпали из мешков конфеты и чеснок – остатки последней добычи. Яму засыпали землёй, притоптали ногами, сверху кинули пожухлой картофельной ботвы. В одну линию шаг в шаг, закоулками между заборами выбрались из огородов во двор. Домой никто не пошёл, несмотря на мокрую одежду. Сели в сарайчике Шурика на широких нарах с ворохом старого барахла.

Светил слабым светом фонарик. Обшитые фанерой стены сарайчика пестрели бестолковыми надписями на английском языке. Витька Зверев поцарапал ногтём угреватую щеку и сказал тоном опытного человека:

– Всё выбросили? Смотрите – найдут что… не отвертимся. Даже к конфетному фантику прицепятся и… – скривив губы, Зверь махнул рукой.

– Вроде бы всё – задумался Валерка Агафонов. – Может дома где ещё спрятано… Сразу и не вспомнишь.

Четвёрка ребят замолчала, сидели с растерянными и напряжёнными лицами. Шурик скинул мокрую куртку, укутался старым одеялом.

Шурик – любимчик девчонок, хоть ростом ниже среднего, но гибкий, юркий, с грузинистыми чертами лица: брови длинные, стрелками, над зелёными, немного нагловатыми глазами в пушистых ресницах. Шурик жил с матерью-одиночкой, женщиной ветреной и поэтому не придирчивой. И Шурик держался бодрее других, поскольку не боялся родительского гнева. А выгонят – в случае, если поймают – со второго курса техникума, то не велика беда, ему и так не особо нравилась тамошняя учёба. «Ну, дадут год-два, – считал Шурка, – отсижу, выйду. Уважать будут больше, девчонки крепче любить станут».