– Могла ли она покончить с собой в результате, как вы выразились, психических отклонений на почве беременности?

– Категорически исключать невозможно.

– Когда точно она забеременела?

Врач развела руками:

– Точно мы можем сказать, когда ребенок уже родится.

– А в период беременности?

– Возможна ошибка в две недели. В ту и другую сторону.

– Как по документам?

Мамбетова снова заглянула в карточку:

– Январь. Но возможно, и декабрь…

Вопрос о сроке беременности я уточнял не просто так.

В январе Залесских еще не было в Крылатом. Они жили далеко от этих мест, в городе Вышегодске Ярославской области.

В предсмертном письме меня давно уже занимало одно место: «Если бы я даже и смогла перебороть себя, очиститься, постараться стать лучше, это невозможно. Все время рядом будет находиться напоминание о моем предательстве по отношению к тебе…»

Что может служить напоминанием? Само воспоминание об измене. Это вариант вполне возможный. Судя по стилю письма, Залесская мыслила довольно образно.

Второе – какая-нибудь вещь. Но от вещи всегда можно избавиться.

Остается третье – человек. Скорее всего – так и не родившийся ребенок. Может быть, Залесская считала, что отцом его является не муж, не Валерий Залесский? В таком случае проясняется ее просьба об аборте. Последняя возможность устранить фактор мучительного, раздвоенного существования. За две недели до рокового шага…

Но почему же тогда она не избавилась от беременности раньше, когда позволял срок?

Причин может быть много. Боязнь. Ей бы пришлось это делать впервые. Нравственные колебания. Сомнение – от Залесского или нет будущий ребенок. Наконец, обыкновенная человеческая нерешительность. Как можно дальше оттянуть решение больного вопроса…

Рано утром следующего дня я сидел в кабинете главного зоотехника. Приходилось подлаживаться под совхозный ритм.

Так же сурово глядела на меня буренка из-под руки доярки.

Секретарша Мурзина, зашедшая узнать, не нужно ли мне чего, спохватилась:

– Я же говорила, чтобы сняли это. – Она приставила к стене стул, чтобы убрать плакат.

– Оставьте, не мешает, – остановил я.

– Несолидно вроде бы… – сказала она нерешительно.

– Почему же? – Я улыбнулся. – Любое рабочее место надо содержать в чистоте.

Секретарша ушла, пожав плечами.

Коломойцев был вызван на восемь часов. Явился он в десять.

С первого взгляда этот парень производил странное впечатление. Шляпа с небольшими, загнутыми вверх полями, и при этом – замасленная куртка, штаны с пузырями на коленях, заправленные в сапоги. Сапоги же – шевро, надраенные до блеска. Как он сохраняет их в чистоте на разбитых, грязных дорогах? Я поинтересовался.

– Я же в машине, – ответил он, несколько озадаченный моим вопросом, и сказано это было таким тоном, будто ездил он на «чайке» по вымытой, чистой Москве.

Длинные, спутанные волосы, чуть подкрашенные. И прямо-таки дворянские баки и усы – холеные и аккуратно подстриженные. Кисти рук тонкие, длинные, но загрубелые от баранки, черные от машинного масла. Во рту – погасшая трубка…

Во всем его облике, где соседствовали крайности, пожалуй, самым примечательным являлись глаза. Светло-голубые, при сильном освещении они светлели еще больше и казались прозрачными.

Во всяком случае, шофер совхоза «Маяк» выглядел необычно.

Я попросил его рассказать о том злополучном вечере, когда они выпивали в доме Залесских, а потом у него.

– Вы считаете, – спросил он, поглаживая бритый подбородок, – если бы не выпили, Аня не решилась бы на это?

– Меня интересуют подробности. Детали.

– Но я уже рассказывал…

– Повторите, пожалуйста, еще раз.

– Знаю, – усмехнулся он, пыхнув погасшей трубкой, – ловите на деталях.