Железная стена рухнула, и постсоветское правительство раскололось, обезумев в своей паранойе. Вот и закрыли их одних в итоге наглухо. Герасим смирился и откусил свой кусок, потому особо не высовывается – ругать власть в Славгороде не каждый горазд (только те, кто знавал жизнь получше). Он все-таки главный для города поставщик – именно Стая гоняет по городу кровь контрабандных товаров.

Гришка-то эта аккурат под девяностые и родилась, когда славгородская граница закрылась раз и навсегда. Герасим не сразу понял, что та смертница. Его интересовала лишь ее связь с кошкой Зильберманов. Стайные пацаны все для Вожака разузнали: мол, дорога́ она ей, за жизнь ее борется. А если Герасим попробует ускорить законный приговор, прибежит ли кто-нибудь – это легко проверить. Стая проверит.

– Успокойся ты! – Герасим одергивает руку, мимо которой Гриша с характерным звуком клацает зубами. – Выходи. – Тут же толкает ее в плечо к лестнице, на выход. – Давай-давай, пока не передумал.

Герасим, в отличие от Гриши, ее силу под сомнение не ставил. Он взъерошивает лишь для того, чтобы образумить: Стая слушается его, но не мгновенно. Как это бывает с собаками, иногда команды нужно повторять два-три раза, а недостаточно громкое «Нельзя!» не возымеет никакого эффекта.

Запах мокрой псины и затхлого пота загонщиков, разлитого пива, сушеного хлеба и свежей краски для стен – все, что Гриша осознает в первую секунду. Герасим отталкивает ее с прохода и сверкает в свете лампочки товарищам кастетом – без угрозы, но с предупреждением:

– Не трожь ее, иначе хуже будет.

Среди мужчин и женщин рассыпалось рычащее ворчание. Он имеет на них влияние, и не малое, потому никто не спорит. За его широкой спиной в кожаной куртке Гриша чувствует себя в безопасности – возможно, впервые со дня смерти своего наставника, – и расплывается в легкой уставшей улыбке, на секунду позволяя себе забыть, что он недавно ее похитил. Бдительность лишняя, когда душа тянется к защите и умиротворению. «Поскорее бы забыться, – думается ей, – и выпасть навсегда из этого жестокого мира постоянных угроз, грубостей, погонь и проблем».

В дверь настойчиво стучат. Герасим оборачивается на Гришу со взглядом «сидеть и не рыпаться» и разваленной, чуть покореженной походкой следует в коридор, к двери. Стая же, будто ничего не случилось, возвращается к своим делам – кто к игре, кто к лобызаниям. За это Герасим и ценит их – за послушание и покорность его словам, да, – но еще и за умение жить каждую секунду. Им всем отмеряно мало – пусть многие и будут бежать от смерти, рано или поздно она их догонит – не хочется провести последние дни в сожалениях, как это делает Гриша. Герасима тянет по-отечески стукнуть ее и обнять тут же, а потом пообещать, что покажет ей мир за жалкий остаток отведенного ей времени и купит мороженого, лишь бы не плакала. Только вот Гриша не плачет, и отец ей не нужен – она потупилась в пол и молча сидит.

Герасим всегда хотел дочь. Природа не даровала ему шанса возыметь ее естественным путем, с женщинами, но он лелеял надежду обрести семейное счастье как-то иначе. Сначала подбирал щенков – лечил и отпускал или иногда пристраивал в хорошие руки – себе оставить не мог, служебная каморка в военной общаге не позволяла. Потом уж завел красивую большую собаку Степу (думал, мальчик, оказалась девчонка) и души в ней не чаял. Кормил субпродуктами (считай, мясом!) как себя самого и делился последним куском суррогатного хлеба из обойного клея и травы, если денег не было совсем. Крал для нее и даже охотился на голубей в самое голодное время. Радовался, когда она, умная до невозможности, схватывала на лету команды и даже не просила ничего взамен – только утыкалась, пыхтящая, в широко раскрытую ладонь и жарко дышала мокрым носом, таким простым языком объясняясь в любви. Герасим любил ее как собственно рожденную и даже смастерил коляску, когда ее задние лапы несправедливо рано ослабли из-за болезни. Она ушла мирно и добровольно, не борясь, – и с тех пор Герасим ненавидит смерть и терпеть не может ей покорных.