Адъютант дипломатично промолчал. Выключив зажигание, он осторожно свел машину с асфальта и затормозил на широкой обочине. Стало очень тихо, запахло пылью и луговыми травами. Шоссе проходило здесь по более открытому месту, лес остался позади; справа, за полотном железной дороги, пологими волнами уходила к югу холмистая равнина – луга, березовые перелески. День был солнечный, но ветреный, с бегущими облачками, и окраска холмов все время менялась, они то сумрачно темнели, то снова загорались яркой зеленью.

– Красивая земля, – задумчиво сказал Тресков, стоя на краю кювета. – Чертовски неухоженная, но красивая. Есть в ней какая-то… первозданность.

Шлабрендорф, тоже завороженный зрелищем непривычно бескрайнего простора, молча кивнул. Потом он повернул голову, долго смотрел вдоль шоссе.

– Хеннинг, вы, вероятно, в курсе – мои познания в военной истории довольно фрагментарны, – это ведь и есть дорога Наполеона?

– Она самая. Туда и обратно.

– А… Бо-ро-дино – где-то в этих краях? Впрочем, нет, это должно быть ближе к Москве…

– Да, это восточнее. Намного восточнее. В позапрошлом году я там был, в районе Можайска. Русскую оборону там взламывали панцер-гренадеры Руофа. Масса их полегло. А памятник восемьсот двенадцатого года я даже сфотографировал.

– Теперь, надо полагать, построят еще один. Я слышал, у русских тоже были огромные потери, – добавил Шлабрендорф.

– Потери в обороне всегда меньше потерь в наступлении. Но главное, русские хоть знают, за что гибнут…

Полковник помолчал, потом сказал неожиданно:

– А Толстой все-таки прав.

– Толстой? – переспросил Шлабрендорф с удивлением. – В чем именно он прав?

– Я просто вспомнил его рассуждения о насморке Наполеона. Как вы считаете, Фабиан, этот наш детонатор – мог он изменить историю Германии?

– Еще как изменил бы.

– Тогда вот вам и ответ, почему не сработал: просто не пришло время.

– Хеннинг, вы и впрямь мистиком становитесь. Как будто начитались не Толстого, а Сведенборга.

– Я не шучу, Фабиан. Мне представляется все более справедливой мысль, что ход истории вообще зависит от нас лишь в самой ничтожной степени. Если то или иное историческое событие должно произойти – оно произойдет, кто бы и какими бы средствами ни пытался этому воспрепятствовать. Если, наоборот, время для какого-то перелома еще не настало, то вы ничем не приблизите этого момента – как бы ни старались. В такой ситуации все ваши усилия кончаются неизменным провалом, причем зачастую самым нелепым. Вроде самопроизвольной деактивации.

– Не знаю, насколько справедлива теория исторического предопределения, но ее опасность бесспорна.

– Опасность?

– Да, потому что она оправдывает бездействие. Точнее, она его предписывает. В самом деле – какой смысл что-то делать, если конечный результат от тебя не зависит…

Тресков покачал головой.

– Фабиан, вы чего-то недопонимаете. Вы ведь католик? Тогда совсем странно. Скажите-ка, разве крестьянин, засевая свое поле, уверен в урожае? Тогда ведь, по-вашему, тоже надо сказать – какой смысл сеять, если конечный результат зависит от града или засухи… Нет, человек обязан действовать. Обязан, независимо от того, увенчаются его действия успехом или не увенчаются. Шансы тут ровно один к одному – всегда либо «да», либо «нет». Смысл истории раскрывается только в ретроспективе, современнику он не виден. Человек действует наугад; когда его действие совпадает с требованием исторического момента, оно дает результат. Когда не совпадает – результат нулевой. Но не действовать вообще… – Он не договорил и пожал плечами.

– Выходит, истории угодно было сохранить Германии фюрера, – иронически сказал Шлабрендорф. – Знать бы только, с какой целью.