Я сделал глоток, и мне тут же обожгло горло. Чай, пусть и разбавленный прохладной водой из-под крана, оказался непредвиденно горячим.

– Как там, на Крайнем Севере? – я пялился в чашку, не поднимая глаз, и чувствовал взгляд отца на себе.

– Холодно, – отшутился отец. И тон его был таким же, как и сам Крайний Север, – холодным и чужим. – Полярная ночь почти полгода, представляешь? Полная темнота.

– Ты поэтому такой бледный, – я уверенно кивнул. – И худой. Витаминов не хватает.

Худобой я был в него. Ее закалили бедность и сладкое только по праздникам. Из сахарного я только чай пил сладким, с тремя ложками, и от этой приторности аж зубы сводило. Отец пил голый чай – без всего, без крекерного печенья, валявшегося на столе, без сахара. Просто чай.

– Ты надолго? – наконец, отважился спросить я.

– Навсегда, – его тихий голос забрался мне под самые ребра. – Больше не уеду. Теперь с тобой буду.

Я с трудом представлял, как мне придется вновь знакомиться с родным человеком: мы даже по телефону разговаривали редко, а теперь нам предстояло жить бок о бок в одной комнате. Потупив взгляд, я не стал отвечать. Папа тоже замолчал, уставившись в окно на свинцовые тучи. Холодильник громко гудел, и я сосредоточился на нем, как на единственном привлекающем внимание объекте. Пестрый магнитик из Москвы, привезенный подружкой бабуленции, одиноко висел на дверце. Сами мы не путешествовали, и больше нам никто ничего не дарил.

– А они знают, что ты приехал? – я так выделил слово «они», что отец наверняка догадался, о ком идет речь.

– Я звонил бабушке, – сдержанно ответил он. – Она обещала поговорить с дедом.

У отца аж зубы заскрипели от злости. Я мало помнил их с дедом вместе: воспоминания любезно вылетели из головы, но судя по тому, как заходили желваки на папиных скулах, уживаться нам станет еще сложнее.

Молчание затянулось, с каждой минутой становясь все напряженнее.

– Как в школе? – он спрашивал дежурно, без особого интереса. Так, будто просто должен был спросить.

– Нормально, – так же дежурно пробормотал я, не вдаваясь в проблемы с Рябовым и биологией. – Без троек.

И тут соврал. Четыре штуки красовались в прошлом году, но вряд ли отец полезет изучать мой табель. Сначала ему стоило изучить меня самого. Он мягко улыбнулся мне, и я заметил, насколько его улыбка была похожа на ту, которую я видел в зеркале. Бабуленция говорила, что мы с отцом совсем разные: он светлоглазый, русоволосый и с бледной кожей. У меня в разные стороны торчат отросшие темные кудри; глаза темные, «похожие на ночь», как говорила Лера; а кожа смугловатая. Но в чем-то мы с отцом все-таки походили друг на друга.

Мне казалось, что внутренней составляющей. Но не мог знать этого наверняка – с моих десяти лет утекло слишком много воды. Прошло столько времени, что иногда я забывал, как он выглядит.

«Вернулся», – сказал он, и я надеялся, что это значило «я больше не уеду». С отцом все могло стать по-другому: теплее и лучше. Мне казалось, что он меня бы лучше понимал, чем дед-пропойца, чем зашуганная бабуленция. Отец был старше меня всего на шестнадцать лет – не такая уж большая разница, чтобы жить в разных мирах.

Ключ в старом замке щелкнул. Кто-то вернулся домой. Я осторожно выглянул в коридор первым и увидел бабуленцию, стаскивающую с худых ног побитые жизнью коричневые сапоги.

– Папа вернулся, – оповестил я тихо.

Она, посмотрев на чужие ботинки в коридоре, тихо охнула и присела на табуретку. Я переминался с ноги на ногу у двери в кухню, понимая, что им нужно побыть наедине. Но уйти не мог, будто приклеился к полу.

– Мам, – отец произнес это достаточно холодно. – Здравствуйте.