Ветер счёл удобным выглядеть уголовником: грязная кепка по брови, кожанка с чужого плеча, матросские клёши, похабные ботинки.

Спортивного телосложения, безупречной офицерской выправки Ветер умел так скособочиться, что тело теряло правильные пропорции, а движения рук и ног – согласованность.

Выражение лица капитана становилось хищным: широкие, крепко сжатые скулы недельной небритости; глаза в презрительном прищуре; у левой брови багровеет большой шрам (упал с яблони в детстве).

Он уверенно шлялся по улицам, осклабясь в счастливой улыбке: сбылись мечты! Двери тюрем распахнуты, тюремщики разбежались. В городе мало осталось тех, кто способен встать поперёк дороги. В наличии всё необходимое для реализации желаний и гармонии с миром: наган, нож и крепкие кулаки. Ветер так убедительно выглядел отпетым негодяем, что Норринг только удивлялся: какие ещё таланты скрыты у бывшего офицера разведки императорской армии? Дворянского, кстати, происхождения…

Ночь оставила от города смутные пятна. Во всей округе светились только огни кораблей. В лагере двигались лунные тени ветвей деревьев, будто спутанные усталостью тревожные мысли людей.

С первыми признаками утра задымились костры. Люди покидали палатки: кто решил согреться, приготовить завтрак, кто просто устал ворочаться с боку на бок, не в силах забыться.

Быстро облетела всех волнующая новость: на рейде выбирал якоря пароход «Владимир», с которым уходила половина их отряда, часть армейской семьи.

Почти все пошли посмотреть. Несколько биноклей загуляли из рук в руки. Кто-то из женщин и детей размахивал яркими тряпками – вдруг на корабле заметят.

«Владимир», не торопясь, развернулся кормой к порту, медленно направился к горизонту. Борис не стал провожать его взглядом. Будут и другие поводы погрустить…

Начинался день, когда хочется жить, даже если вчера душила тоска. Живые краски разгоняли серость раннего утра. Морозы, измучившие на фронте, отступали. Воздух наливался теплом. Солнце щедро позволяло греться. Море успокоилось почти до зеркальности. Безоблачное, пронзительной голубизны небо отметало всякие сомнения в вечной красоте мира.

Чайки белыми стаями кружили вдалеке от берега. Вчера взрывы и дым пожара отогнали их прочь. Пугающая людская суета на берегу закончится, и птицы вернутся. Так всегда было.

Позавтракав, Борис вернулся в палатку подремать. Заниматься было нечем, и это нравилось. Давно так не жил.

Сибаритничал он до обеда. Потом решил вылезти на свет, потому как поспал, можно было и поесть.

Выходя из палатки, Борис упёрся в есаула, откликавшегося на имя Васёк. Есаул откровенно нетвёрдо стоял на ногах.

– В каюты скоро? – выдохнул Васёк облако перегара.

– Ко́сы заплести не успеешь, – процедил сквозь зубы Борис.

Сидящие у палатки двое юнкеров, взглянув на полированную лысину есаула, ехидно хмыкнули.

Васёк попытался осмыслить услышанное, но не справился, впал в ступор. Стоял молча, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что же ты хлопаешь стакан за стаканом… Насвистался к обеду, как скотина. Господа юнкера, будьте любезны, отбуксируйте чудо-богатыря проспаться.

Борис пообедал у походной кухни и присоединился к группе офицеров, расположившихся на расстеленных одеялах. Над обществом плыли облака дыма: кто-то разжился несколькими фунтами душистого табака знаменитой на всю Россию феодосийской табачной фабрики Стамболи.

Офицеры обменивались видами на жизнь.

– Есть надежда, – сказал один, – что рыбаки припрятали свои баркасы на побережье. Может поищем? Своих, конечно, не догоним, но сами до турецкого берега доберёмся…

– Не доберёшься, пехота… Хотя приключение верное.