И это случилось, и именно теперь. И Марина Ивановна с пристрастием допытывалась: любит ли она его? И Аля, захлебываясь, произносила все слова в превосходной степени, и Марина Ивановна сердито ее обрывала, утверждая со свойственной ей категоричностью, что любовь не терпит степеней и не нуждается в эпитетах. Важно только – да или нет.

Марина Ивановна ошиблась только в одном – ему тогда было не три или четыре, а больше. Кажется, он был старше Али лет на семь-восемь. Ну а что касается «сердце, не воюй, и не возмущайтесь, нервы», то никакие заклятия не действовали.

В любой семье бывает непросто, когда дочь выходит замуж или сын женится, и как часто мать или отец относятся к этому событию ревниво. А у Марины Ивановны никогда ничего не было в жизни просто, и потом, как говорила Аля, она была «великой собственницей в мире нематериальных ценностей, в котором не терпела совладельцев и соглядатаев». И как сама Марина Ивановна писала: «Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями».

А тут появился не только совладелец Алиной души, но и владелец Али, которая была дитя ее души… Которую она когда-то творила, и это неважно, что она уже творила Мура, а с Алей у нее были сложные и зачастую чрезмерно трудные отношения, и Аля давно от нее отошла, о чем сама Марина Ивановна не раз поминала в письмах. Все равно – это была ее Аля, которая стала его Алей! И она не могла к этому не относиться ревниво и не могла не ревновать к тому огромному чувству, буквально захлестнувшему Алю, и к тому ответному чувству… «А меня – так мало любили, так – вяло…» И потом еще мать, у которой дочь выходит замуж, не может не ощутить первого дуновения надвигающейся старости… «Дочь – всегда соперница», – замечает Марина Ивановна в своем повествовании «Дом у Старого Пимена». Не надо понимать эти слова в буквальном смысле, это ревность отживающего к нарождающемуся, уходящего к остающемуся, несбывшегося – к сбывающемуся у других и наконец просто неутоленная жажда жить!..

Ну а если к этому добавить еще бытовые неурядицы, предстоящую зиму, отсутствие школы для Мура, невозможность общения со старыми друзьями, литераторами и ужас «болшевского заточения» – то можно легко себе представить, в каком состоянии находилась Марина Ивановна… Если и в нормальных условиях она все окружающее воспринимала на свой особый и всегда мучительно трагический лад, и в душе ее все, что перевидала, что перечувствовала, что пережила, горело адовым пламенем, обжигая ее, чтобы потом жечь других, став стихами… «Я – одна секунда в жизни читателя, толчок…»

Но тут и этого не было, стихов не было…

Правда, там, в Болшеве, Марина Ивановна перевела на французский язык несколько стихотворений Лермонтова. Думается, эти переводы устроила ей Лида Бать, которая работала вместе с Алей в “Revue de Moscou”.

Алексей Крученых писал: «В рукописи М. Цветаевой читаем запись:

“С 21-го июля 1939 г. по 19-е августа 1939 г. переведены:

1. Сон (В полдневный жар…).

2. Казачья колыбельная песня.

3. Выхожу один я на дорогу.

4. И скучно и грустно.

5. Любовь мертвеца.

6. Прощай, немытая Россия.

7. Эпиграмма (Под фирмой иностр.).

8. Отчизна.

9. Предсказание.

10. Опять вы, гордые, восстали.

11. Нет, я не Байрон.

12. На смерть Пушкина.

…По заказу для журнала (“Revue de Moscou”) № 9, 10, 11. Все остальное переводила для себя (и для Лермонтова!)”»