Наконец, замдекана встает со стола, подходит с листком ко мне. «Ты можешь убегать долгое время…», читается в ее взгляде, хоть я и сомневаюсь, что она думает сейчас о Джонни Кэше. Скорее всего, ей не до американских народных хитов, пусть даже с библейскими мотивами. И уж точно не до их блюзовых перепевок, как бы к тому не располагала повисшая гнетущая тишина.

Она протягивает заявление мне, после чего почти по слогам произносит то, что какая-то часть меня ожидала услышать с того самого момента, как я переступил порог деканата:

– Это не смешно.

То, что происходило дальше, помню как в тумане. Кажется, я вышел в коридор, не слыша или не желая слышать реплики замдеканши, не обращая внимания на нравоучения секретаря, не видя перед собой ректора. Вдоль шершавой стены я добрался до лестничного пролета, ощущая себя персонажем любой из гравюр Эшера: бесконечные серые повороты с замкнутыми на себе лестницами, пустые прорези окон в промежутках между такими же пустыми дверными проемами, снующие повсюду безликие фигуры, не понимающие, откуда они пришли, кто они, куда идут…

Судя по тысячам исходящих звонков, я пытался дозвониться до Натали. Ссадина на лбу, порез вдоль пальто и несколько гематом на руках говорят о том, что я действительно чуть не провалился в канализационный люк у парадного входа. А гигантская всепоглощающая дыра внутри меня, которую ничем невозможно заполнить – лучшее доказательство реальности происходящего.

Я не помню, как добрался до «Мун Лайтхаус» в другом конце города. Скажу больше – считаю чудом, что мне удалось уцелеть и не убить себя по дороге, учитывая состояние, в котором я пребывал. Никогда еще не доводилось мне испытывать такой мучительной и в то же время иррациональной боли, такого ядовитого, невыносимого чувства опустошенности, какое овладело мной, причем без реальных на то причин.

Или причина была?

Натали не будет моим куратором. Она лежит в больнице в состоянии, о котором обычно говорят «на волосок от смерти». Какой-то психопат зверски искромсал ее, пытаясь подстроить несчастный случай и скрывшись с места преступления. За две недели его так и не поймали, хотя зацепок у копов насобиралась целая уйма – начиная от студенческого возраста и заканчивая бордовым фольксвагеном, на котором он разъезжает.

Вот, что сказали мне в деканате, пока я пытался понять, в реальности нахожусь или нет. Вот, что повергло меня в пучину беспробудного отчаяния, о которой обычно говорят…

– Говорят что?

Сиплый голос заставляет вынырнуть из потока мыслей. Возможно я проговорил все это вслух, слово в слово. А возможно доктор Харри прочитал это в моих глазах, в перерывах между наполнением стаканов микстурами и натиранием стойки, похожей на крышку гроба. Как бы там ни было, его вопрос свидетельствует о том, что мои мысли стали ему известны:

– Говорят что? «На волосок от смерти?»

В проигрывателе звучит какая-то психоделика, текст которой абсолютно не сочетается с музыкой. Что-то про баронов-разбойников, которые крушат и убивают, сжигают семьи, уничтожают дома и города… И все это так подано, словно песня про встречающих закат хипарей, в разгар веселья закинувшихся цветными марками. «Мунлайт Хаус» всегда отличался необычным репертуаром, но сейчас его угашенность раздражает как никогда. Хочется раскурочить автомат и свалить ко всем чертям, пока не стало еще хуже.

Но что мне всегда нравилось в этой дыре, так это чувство полного отчуждения, которое дарит ее интерьер: приглушенный свет и чернота стен создают впечатление, будто находишься в другом измерении – в мрачном открытом пространстве вроде прибрежной зоны, где единственным источником света является прожектор маяка, который вот-вот потухнет.