– Значит, главная, – отвечает Бая.

Множество вопросов Врану хочется задать. А почему женщина-то у вас главная? А муж её разве не против? И как частое это для вас явление, что вожаками волчьими не мужчины становятся? Как только племя целое на это соглашается? Неужели все голоса свои за Лесьяру эту поотдавали?

Но опасные это вопросы. Тем более что Бая – дочь родная Лесьяры.

Поэтому Вран спрашивает только:

– А отец твой тоже старейшина, правильно я понял? Почему-то молча на меня смотрел, ни слова не сказал, всё улыбался. До этого они с матерью твоей переговорили, что ли?

Бая останавливается.

– Отец мой?.. – переспрашивает она озадаченно. – Это ты когда отца моего увидеть…

Озаряется её лицо пониманием – и вдруг делает она то, чего совсем Вран от неё ожидал: хохотать во весь голос начинает.

А Сивер, уже рот открывший со своей опостылевшей Врану миной презрительной, так со ртом распахнутым и застывает и таращится на Баю молча, словно в воздух она у него на глазах взлетела, а не рассмеялась.

– Умора, – выдыхает Бая. – Отца увидел… Вот с этого тебе и следовало разговор с матерью моей начинать, вмиг бы ты её увлёк! Со способностью мёртвых видеть к ней точно ещё не приходили…

О.

«Мне очень жаль», – сказал бы Вран, да не выглядит Бая особо расстроенной. Должно быть, очень давняя это потеря.

– А кого увидел тогда? – спрашивает он, виновато улыбаясь. – Кто за спиной её стоял да уши грел? Просто старейш…

– Да нет у нас старейшин, дубьё ты стоеросовое, – перебивает его Сивер раздражённо. – Заело тебя на них? Лесьяра – глава рода нашего, единственная глава, и другие нам не нужны. А ты, Бая, зря смеёшься: вполне он мог отца нашего видеть, хоть по десять раз на дню, когда они праздник свой очередной недоумочный отмечали. Живо они тело отца нашего к себе уволокли да кожу с него содрали, а теперь «старейшины» их в ней по кургану нашему расхаживают да ножом его, наверное, любуются.

Исчезает улыбка с лица Врана. Стремительно перестаёт улыбаться и Бая.

– Ну всё, достаточно, – сухо говорит она.

Но Сивер не успокаивается.

– Что такими глазами на меня смотришь, Вран из Сухолесья? – спрашивает он зло. – Скажешь, не знал, что деревня твоя как волка павшего увидит, сразу его к себе на раздолье тащит? Сколько у вас шкур – с дюжину, наверное, а то и больше, на каждого из ваших старейшин хватит? И всё-то вы уже для этого придумали: побольше ям, ветками со снегом укрытых да кольями утыканных, нароешь, вот тебе и новая шкурка волка священного, а название-то какое хорошее – «волчья яма», сразу ясно, для кого делали. А уж если ножик потом какой в лесу с одеждой сложенной находят, то и его сразу в дом несут – красивые же у нас ножики, кто из вас, беспомощных, такой себе сделает? А можно и по-другому: волка серого о милости перед входом в лес битый час просить, весь воздух своей чушью испоганить, а потом, когда заблудишься в трёх соснах, а он тебе на помощь выйдет, с перепугу его десятью стрелами прошить и сочинить потом сказку красивую, как нашёл ты его уже мёртвым в лесу, как забрели сюда, наверное, охотники из общины соседней, волков совсем не уважающие. Вот ведь гулять они любят, диву можно даться, правда? Вот ведь далеко как забираются!

– У нас так…

– Ты мне об этом говоришь? – сверкает глазами Сивер. – Я все эти разговоры собственными ушами слышал. В деревне вашей, видимо, особо о таких вещах не поговоришь, везде уши любопытные – а лес этих разговоров полон, невинная ты моя душа. И не надо мне такие рожи корчить – гнилой каждый до единого в вашей деревеньке мерзкой, на словах одно, на деле другое, а на уме и вовсе третье, и ты такой же, не обмануть тебе меня: весь уже как пить дать этим духом пропитался, выкрутиться, обмануть, глаза честные сделать, руки от крови за спиной вытирая, – вот чем вы живёт…