Кивнув своим мыслям и тщательно выстроив в голове сцену того, как столкнет ведьму в поток, Дойл поднялся на ноги – и вовремя. Леди Харроу прибыла.

На первый взгляд казалось, что она была такой же, как утром, но взгляд Дойла различал едва заметные перемены. Капля румян на лице, траурная, но все-таки драгоценная брошь на груди, кружевные перчатки – и все те же непокорные рыжие волосы, с трудом собранные в строгую высокую прическу и прикрытые уродливым вдовьим убором.

– Королевская роща, – произнесла она вместо приветствия, оглядывая светлые стволы деревьев, древесина которых стоила по два веса золота.

– Бывали здесь? – спросил Дойл для проформы и чтобы заставить себя отвести взгляд.

– Никогда. Мне не доводилось получать подобного приглашения от особ королевской крови. Но… – она тонкими пальчиками коснулась ствола, – я много о ней читала. Здесь, как пишут, растут рубиновые деревья, плачущие весной драгоценной смолой.

Дойл жал кулак – только что она дала ему еще одно косвенное доказательство своей мерзостной натуры – едва ли найдется в королевстве много женщин, не связанных с магией, кто читал бы подобные книги. Священные тексты и благочестивые наставления – такова литература для благородных леди.

– Интересное воспитание вам дали родители, – произнес он, надеясь, что злые нотки не проскользнут в голосе и не спугнут ведьму, – о рубиновых деревьях вряд ли пишут в Священной книге.

Щеки леди Харроу покрылись полупрозрачным мягким румянцем, она опустила глаза и ответила:

– Не родители. В доме отца жил старый лекарь с Востока, Джамилль. Я была любопытным ребенком и часто мешала ему готовить пилюли, тогда он давал мне книгу, чтобы отвлечь. Я читала не совсем подходящие для девочки книги.

Лекарь с востока. На востоке, в том же Эмире, были свои колдуны – и много. Они жили в роскоши при дворе шахов, строили себе замки из чистого золота и требовали прислуживать себе. Шахи и короли всегда прислушивались к их словам, а часто полностью попадали под их влияние.

– Лекарь учил вас своему делу? – спросил Дойл, но сразу же понял, что его вопрос прозвучал резче, чем нужно. Румянец исчез с лица ведьмы, она побледнела, поджала губы и спросила холодно:

– Так в чем вы подозреваете меня, милорд Дойл?

– Кажется, леди, я еще вчера сказал вам…

– Милорд, позволю себе не поверить. Ваши вопросы буквально пропитаны подозрением, но я не могу понять, в чем провинилась.

Она подошла к нему так близко, как позволял этикет – даже, пожалуй, немного ближе допустимого, и Дойл почувствовал, как его одолевает смесь желания с яростью. Желание было понятным, а ярость – она вызывалась не необходимостью общаться с ведьмой, а тем, что он был вынужден смотреть на нее почти снизу вверх, не имея возможности выпрямить спину.

Сгорбленная спина всегда казалась ему унизительной, но никогда – настолько сильно. Он дернул было плечом, но острая боль напомнила, что его удел – всегда ходить, склонившись, даже перед ведьмой. Даже перед этой женщиной.

Несмотря на это, он не отстранился, чтобы занять более выгодную позицию, напротив, наклонился вперед и раздельно сказал:

– Леди Харроу, сейчас я просто наслаждаюсь вашим блестящим обществом в этом дивном уголке. Если я начну вас в чем-то подозревать – хоть немного – вы быстро обнаружите себя отвечающей на мои вопросы на дыбе.

Ее лицо исказила короткая неприятная гримаса, которая тут же исчезла. Она медленно опустилась в реверансе.

– Милорд, я это учту. Но я клянусь вам, мои намерения чисты, мне нечего скрывать.

Дойл поймал взгляд ее зеленых глаз. Обычно он читал мысли по глазам проще, чем слова на книжных страницах, отделял правду ото лжи, чувствовал утайки и сомнения. Глаза леди Харроу были слишком яркими, а взгляд – слишком открытым для той, которой нечего скрывать. Дойл сглотнул.