– Негодная штука, – проворчал маг, повернулся и пару раз ударил по волшебному фонарю кулаком.

Изображение задергалось и поплыло. Тени завихрились странными и нелепыми фигурами, маня, приглашая узнать, что же кроется за ними, словно их можно было раздвинуть, как занавес.

Габриций встал и на дрожащих ослабших ногах подошел к стене. На ней замелькали, сменяя друг друга в лихорадочной пляске, образы смеющегося мальчика в слишком большой для него остроконечной шляпе, которая сползала на его нос; младенца с массивным лбом и полуоткрытым ртом, в котором пузырилась слюна; каких-то шаровидных созданий с отростками, отдаленно напоминавших руки и ноги.

– Как я дошел до такого, Брейя? – прошептал волшебник. – Что я натворил?

Тени на стене сплелись в тонкую женскую руку на фоне беззвучно грохочущего по всей стене пламени. Габриций вспомнил, как его жена грела руки у камина, прежде чем перепеленать их первенца, чтобы не застудить его.

– Брейя, любовь моя, – прошептал маг. – Прости меня, я так виноват. Слышишь? Это моя вина. Я старый дурак, Брейя, и мне так не хватает тебя. Я жалок и слаб, моя любовь.

Рука порхала. Габриций закрыл глаза и прижался сухими губами к стене. Тень ускользала, и старик, хоть и пытался поймать ее, чувствовал только холод камня.

– Прости меня, Брейя! – разрыдался волшебник и бессильно сполз по стене. Он обхватил плечи руками, содрогаясь от рыданий. – Прости! Прости! Прости!

Теневая рука опустилась и погладила его седую голову, тень его головы, лаская, как ребенка. Он притих. Теперь свет от волшебного фонаря падал и на него тоже, словно добавляя мага в череду своих фантомов.

– Брейя, ты же помнишь, каким я был? Раньше? Великим, воистину великим.

Теперь это было уже неважно, потому что свет отступал постепенно от стены и окружал старого мага мерцающей пеленой. Перед глазами Габриция встала новая картина, неотличимая от сна, величественная и тоскливая одновременно. Он увидел вереницу магов, одетых в длинные мантии, каждый из них нес в одной руке посох, а вторую вздымал вверх, и кончики пальцев горели огнем. Процессия медленно двигалась по пустынной равнине и сужалась в перспективе; огоньки сплаливались в единую линию, и затем исчезали вдали, в первобытной беззвездной ночи. Последний из идущих – позади него уже не было никого – обернулся, и лишь по бугристой опухоли на лице Габриций узнал в нем себя.

– Нет! – завыл маг и начал колотить кулаками стену. – Вы не обманете меня! Я не был там раньше! Брейя! Брейя! Брейя! Тьма без флейт! Тьма без флейт! Нет!

***

Вечерний осенний туман сдвинул древние улицы Бороски. Он лип к окнам «Разрубленного шлема», пытаясь просочиться внутрь, тонкими холодными щупальцами, просочиться в щели под дверью и в рассохшихся рамах окон. Но в таверне властвовал другой туман: жарко натопленные печи и густой табачный дым окутывали зал просторной шалью теплого воздуха, прожигаемой кое где вспышками трубок, озаряющих склоненные лица посетителей трепещущим огнем. В уютном этом тумане не видна была массивная железная люстра, висевшая под потолком, и казалось, что ее многочисленные свечи парят сами по себе, на левитирующих сталактитах из оплывшего свечного сала. Дымный сумрак, нагретый огнями, приобретал медовые оттенки.

Если взглянуть на зал сверху, то можно в подробностях рассмотреть его планировку. Зал буквой П огибает большую закрытую кухню, стоящую в середине, по обеим сторонам которой поднимаются лестницы на второй этаж. Вдобавок, в левом крыле в стену вделан огромный очаг, а перед ним – небольшой круглый помост, на котором в иные дни выступают барды или проводятся декламации стихов. Пол из толстых дубовых досок, кое где проседает, даже несмотря на вбиваемые каждый год подпорки – просто из-за того что слишком много людей в доспехах, весящих, как бронированный конь, любят иногда плясать, когда песни бардов им особенно нравятся. Или драться, когда не нравятся.