Фамилии своей он не знал по причине собственного сиротства, а поэтому назывался просто – Карасик. Ему повезло – внешность у него была, как у ангелочка: льняные кудри, большие голубые глаза, чистая белая кожа. Поэтому он зарабатывал на хлеб нанимаясь на похороны. Обычно он шел в процессии рядом с гробом незнакомого ему человека, причесанный, умытый, переодетый в чистое, держал в руках ветвь можжевельника и старательно ревел в три ручья. Заказчики оставались довольны. Все умилялись, глядя на этого малютку, а похороны приобретали вид благообразный и даже обнадеживающий: пусть тебя при жизни не любит никто и никогда не любил, но после смерти, глядите-ка, можно рассчитывать на достойные проводы.

– Карасик, – говорила ему обычно старшая сестра, – смотри, не страшней, когда вырастешь, а то тебя на похороны брать перестанут.

– Ничё, – сурово отвечал Карасик. – Если перестанут, пойду воровать. Слышала, Старый Жу поросенка на откорм купил? Когда вырасту, я его украду, как раз поспеет.

По пути мальчик не удержался и остановился поглазеть на суету вокруг поваленного здания. Жители Сырого Угла бодро растаскивали его останки ради укрепления собственных жилищ. Карасик избежал детской завороженности грязью и теперь с неодобрением смотрел на своих сверстников, которые в ней возились.

– Ты сильно не оттирай, так оставь, – посоветовал мальчик рябому детине, который возился с какой-то ржавой посудиной. – Скажешь на рынке, что это из Подземелья улов – богатое дело!

– Ишь ты, глиста! – восхитился рябой. – Мелкий паршивец, а взрослый разум уже имеешь!

– Карасик! Эй, Карасик! – услышал мальчик знакомый голос и повернулся, прикрыв глаза козырьком ладоней, чтобы солнце, свободно светившее в образовавшуюся щель между скученными домами, не слепило.

С обломков, прыгая с балки на балку, не тревожа битые камни, с манерой, присущей горным козам, спустилась Сойка – как всегда чумазая, лохматая, по-подростковому долговязая. Она жевала яблоко. Из сумки, перекинутой через плечо, она достала второе и кинула его Карасику. Мальчик поймал яблоко и спрятал его в карман.

– Ты чего это вырядился? – с любопытством посмотрела она на начищенный цилиндр. – На цыган пошел смотреть?

– Что я, этих бездельников не видел? – Карасик чрезвычайно ловко цыркнул плевком сквозь зубы. – В Бани иду, за лекарством. Сестра, нахлебница, с ночи болями мается, кончается, видать.

– А что с ней? – посерьезнела девочка.

– Вчера на нее ветром жердь повалило, и живот помяло, – Карасик скучал лицом, так как слезы относил к профессиональным своим обязанностям и в нерабочее время не плакал, и вообще с недоверием относился к человеческим эмоциям.

Сойка бойко мотнула копной черных волос:

– Вот что, Карасик, ты, главное, не переживай. Я с тобой вместе пойду, я цирюльника знаю.

– Давай, – покладисто согласился мальчик. – Вдвоем веселее будет.

***

Бани не понравились Карасику: внутри было душно, людно, пахло какими-то едкими травами, кровью, потом и мочой. Покалеченные бурей люди страдали, молча или в голос, в зависимости от темперамента и от травм. В обычное время, наверное, двух чумазых детей из Сырого Угла и не пустили бы дальше порога, но теперь было другое: все были заняты, и за дверью никто не следил.

Цирюльник оказался молодым человеком с грустными глазами и неопрятными бакенбардами, которые вышли из моды несколько лет назад, но спаслись от ножниц и бритвы на лице этого господина. Перед тем, как подойти вместе с Сойкой к Карасику, он сказал что-то высокому худому человеку, видимо, помощнику, который выглядел, как будто только что вернулся из Подземелья: его богатая одежда была изляпана пятнами крови, холеное лицо было усталым и как будто преждевременно постаревшим. Человек скользнул безучастным взглядом по детям и, кивнув, вернулся к работе.