Они вышли на Быкова. Окраина была, как и прежде, малолюдной. Хромал к магазину мужик в шапке Деда Мороза да столетняя бабка кормила у беседки котов.

– А давай так, – сказал Ермаков, – согласишься со мной поужинать, и я тебе все изложу. Но учти, ты решишь, что я тронулся.

– Интригуешь.

– Я транскрибирую это как «да».

– Да, но сегодня вечером я пообещала зайти к бабушке. А завтра в твоем распоряжении.

– Шикарно! И где у нас можно посидеть?

– Есть пиццерия в центре, – она загибала пальцы, – «Шоколадница» около вокзала. И суши-бар над супермаркетом.

– Суши-бар! – воскликнул Ермаков. – То, что доктор прописал.

– Ох, – страдальчески вздохнула Ника.

Они обменялись телефонными номерами.

– Андрей… – произнесла она, вперившись в бурый сугроб. – Чтобы между нами не было недопонимания. В Токио я танцевала стриптиз.

– Если ты не заметила, Ковач, – сказал он серьезно, – мне уже не четырнадцать лет. Я догадался.

– Никаких шуток про Деми Мур? – она заглянула в его глаза цвета разбавленного какао.

– Только про Диту фон Тиз, – пообещал он.

Придя домой, Ника не увидела в туалете никаких постеров.

Снаружи на карниз уселся голубь, и жесть задребезжала. Хитров вздрогнул.

«А, гадство!» – пробормотал он и вновь уставился в ноутбук.

На снимке пожилая женщина, задрав кофточку, демонстрировала голую спину, синяки и ссадины вдоль позвоночника.

«Гадство», – повторил Хитров.

Лариса подошла тихо, он не успел закрыть вкладку.

– Боже, – простонала она, – это…

«Жительницу Самары терроризирует полтергейст», – кричал заголовок над фотографией.

Хитров знал, о чем думает жена. О Юле, о ее нежной младенческой коже. О гадюках, что извивались в кроватке, но испарились, растаяли, когда Лариса завизжала. Картина стояла перед глазами Хитрова, тошнотворно-отчетливая. Вот супруга хватает Юлу, вот краснеет личико дочери, напуганной не змеями, а родительской реакцией. Слезы текут по пухлым щекам, и ручка, только что стискивавшая змеиное тело, ловит воздух.

Потрясенная Лариса гладит Юлу, и Хитров спрашивает чужим надтреснутым голосом:

– Ты видела?

Она видела. Хитров не съехал с катушек. В наволочках, на простынях, на ковре копошились гадюки. Треугольные головы, раздвоенные языки. Исчезли, словно кучки пыли, сметенные порывом ветра.

– Кто разговаривал? – спрашивает Лариса.

– Наша дочь, – отвечает Хитров.

«Белая лилия черной зимы», – звучит в ушах эхом. Фраза, сказанная их семимесячной дочерью. И выворачивающее наизнанку тарахтение хвоста-погремушки.

Они сбежали. В ту же ночь собрали вещи и переехали к его родителям. Утром он заскочил домой за одеждой Ларисы, но в детскую заходить не стал. Он боялся обнаружить змеиное гнездо, сотни шевелящихся чешуйчатых тварей. В замке принцессы, на тарелках игрушечных барабанов, на плюшевой шее великана-жирафа.

Уж лучше бы это был бородатый старичок-домовой.

– Они могут причинить человеку такие увечья? – спросила Лариса с ужасом.

– Чушь это. – Хитров рассерженно захлопнул ноутбук. – Пьяный муж побил, а она спихнула на полтергейст.

От мысли, что кто-то способен обидеть Юлу, прикоснуться к ней холодной мерзкой шкурой, желудок наполнялся льдом и челюсти сводило.

– Я испытал облегчение, – признался вдруг Хитров, – когда ты их тоже увидела. Облегчение оттого, что не безумен, и… я словно разделил это с тобой на двоих.

– Мы все делим на двоих, Толя, – сказала она, прижимаясь к нему.

Он поблагодарил Создателя за такую жену.

Миновало два дня с того проклятого вечера, и Хитров, внимательно наблюдавший за Юлой, пришел к выводу: чем бы ни была змеиная чертовщина, она осталась в стенах квартиры. Не просочилась, хвала небесам, в коляску Юлы, не покинула дом вместе с ними.