– Его встречают все здешние возвращенцы! – засмеялся Ермаков.

Ему было четырнадцать, а ей двенадцать, когда они поцеловались. Без языков, но в губы. Это он помнит?

– Но как тебя туда занесло? Не было страшно лететь одной?

– Я и тут была одна, – пожала плечами Ника, – мама умерла в две тысячи седьмом… про брата ты знаешь. Я полтора года проучилась в горном, но быстро поняла, что профессия геодезиста – это не мое. Бросила учебу, пошла работать официанткой, потом барменом. Не то чтобы официантка – «мое», – торопливо добавила.

– А танцы?

– Ну, я же в нашей «Грации» танцевала. Опыт какой-никакой был. Наткнулась на объявление в Интернете, прошла кастинг, заключила контракт.

– Я думал, это балет.

– Нет… такой мюзикл.

– Слава богу. Я балет терпеть не могу.

– И я… Я была самой старой танцовщицей в труппе. Двадцать восемь лет, меня бабушкой называли.

– Тогда я прадедушка. Песок сыпется, вон, – Ермаков кивнул под ноги, на размокшую желтую муку.

Они спускались узкой дорожкой к карьеру. Андрей расспрашивал про Токио. Метро, люди, кухня… Она рассказывала истории, которые будто и не наяву происходили или в чьей-то пропорхнувшей мотыльком жизни, а над черной бездонной водой клубился молочно-белый туман. Сколько раз они купались в ней, ныряли с валунов? Худенький подросток и нескладная плоскогрудая девчонка.

– Японцы до ужаса вежливые, – рассказывала Ника, – благодарят за любой пустяк по часу. Но дверь перед девушкой не придержат, не пропустят вперед. Инфантильные очень. Гламурные. Много работают и много пьют. Мазохисты… И не выговаривают букву «л»… Один парень… едва ли не из якудзы… втюрился в мою подружку. Выучил «люблю» по-русски и носился за ней, татуированный амбал: «Рубрю! Рубрю!»

Они засмеялись, стоя над мглистым обрывом.

– А ты на японском говоришь?

– Не! Я к репетитору ходила… Ну разговорный – кое-как, рэпера-тинэйджера, может, и пойму. Там грамматические формы относительно несложные. Сотню иероглифов накарябаю. Ага, из нескольких тысяч. Я сломалась на этом… транс… транскрибировании. Где «си», где «ши» или «щи»… поливановская система, хэпберновская…

– А ты крутая, Ковач! – непритворно восхитился Ермаков, и ей было лестно.

Они брели по серпантину, выдолбленному и утрамбованному бульдозерами, вниз, к каменистому берегу, где забытым кусочком лета валялся потрепанный пляжный зонт, где повисали на ветках и скорченных черных корягах клочья тумана.

Ника забыла, когда она гуляла так непринужденно, тараторя обо всем, что придет на ум.

– Я тебе уши насквозь прожужжала Японией этой, – сказала она. Рука лежала на локте Ермакова. Завершив круг, они выбирались из гигантской воронки. – Ты же журналист, так?

– Не так. Я программу веду на областном канале. Про паранормальные явления. И лучше тебе не знать, какой это бред. Водяные, эльфы, привидения, – он замолчал на миг, почесал шею. – Товарищ мой, он моих рыбок сейчас кормит… на НЛО помешан. Мечтает, чтобы его похитили марсиане. И этот еще самый вменяемый.

– Блин, интересно же!

– Бывает и интересно. Только существует опасность захождения шариков за ролики. Если долго вглядываться в бездну…

– А как ты в Варшавцево очутился? Тут эльфов вроде бы нет.

– Это еще вопрос. Но я не ради эльфов. Все куда поэтичнее. Я, будучи юношей бледным со взором горящим, вирши сочинял. И кое-кто мне это припомнил. В четверг в ДК поэтический фестиваль состоится, а меня пригласили быть председателем жюри.

«То есть ты холост», – мысленно заключила Ника. Женатый мужчина не попрется под Новый год в город Варшавцево слушать провинциальных поэтов.

– Я рада, что так вот совпало. А про сигареты признаешься? Очень любопытно.