– Мой господин! Я и без того раскаиваюсь, что был так неразумно опрометчив. Видно, солнце напекло мне голову. Но прошу моего высокого господина отменить своё распоряжение. Иначе мой поступок выглядит и вовсе глупо.

– Пусть будет по-твоему, – с неудовольствием согласился наббилах. – Но если хочешь наверняка сохранить ничтожные жизни, тебе придётся поскорее выздороветь.

Феррах, действительно, и сам не понимал своего порыва. А родители ребёнка стояли на коленях перед воротами его дома во все дни, пока смерть опаляла ферраха своим дыханием, сухими губами непрерывно шептали слова молитв. Гооруни считались колдунами. И неизвестно, что отвело от ферраха близкую смерть: старания лекарей и страх казни или умелая и своевременная помощь рабов-гооруни, их молитвы-заклинания.

Когда феррах велел привести их в дом, они снова упали на колени, простёрлись перед ним.

– Идите домой, к своему ребёнку, – сказал феррах.

И тогда женщина вдруг распрямила спину, робко потянулась к нему: – Дайте мне вашу руку, светлый господин…

Она не смела поднимать на него глаза, подавать голос, прикасаться к нему, и стражник за её спиной шагнул вперёд, по-змеиному запела сабля, выходя из ножен. Отстраняющий жест остановил его. Феррах протянул женщине руку.

Странным было её гадание. Она говорила о необыкновенной любви, сулила долгое счастье. А большие тёмные глаза были полны печали.

– Вот этот редкий знак, – она коротко прикоснулась к ладони, – он укажет вашу возлюбленную, светлый господин. Верьте, помните – сама смерть не порвёт нить судьбы… – совсем странными словами закончила она гадание.

А тонкий шрам, возникший на месте укуса, обладал странным свойством. В нём возникал лёгкий зуд, когда ферраху нужна была осторожность, когда рок нависал над ним.

…Будильник взорвался дребезжанием в тот миг, как в его сознании вспыхнуло пронзительное ощущение потери. Опять этот сон. Будто кто-то разворачивает полотна чужой жизни, чужой любви, эпизод за эпизодом. Чужой?.. Вдруг пришло сомнение, и он вскинулся испуганно – что сон, что явь? А если вообще всё приснилось, и на холсте не её лицо?

Он нарочито неторопливо натянул вытертые до белизны джинсы, закурил, глядя в окно, – а рука вздрагивала. Вот так курить, едва с постели, он тоже стал недавно.

За окном сияло раннее, умытое ночным дождём утро. Под шелест дождя ему снился сухой шорох песка. Пустыня… Это его жизнь стала пустыней, когда он осознал, как пуста его жизнь без неё. А сердце уже толкалось, торопило.

Он снимал ткань с холста осторожно, будто боялся оскорбить грубым прикосновением… Нет, ему не приснилось, и бесследно ушёл напрасный страх. На холсте она, женщина из снов.

– Здравствуй, любовь моя, – шепнул он.

Отчего-то на холсте глаза её были усталыми, с печальным упрёком.

Стол покрыт большими листами. Вчера до полуночи он снова и снова рисовал её. Безжизненная бумага оживала, едва возникала на ней линия нежного абриса. И уже по своей прихоти струилась лёгкая прядь. И будто сами собой ложились скорбные тени в уголках рта. Карандаш не рисовал – лицо уже существовало на листе, карандашный штрих лишь проявлял, делал его видимым. Он вернулся к портрету на холсте. Губы её, детски припухлые, были нежными, чувственными; казалось, что от них исходит тепло. Невесомо касаясь, он тронул их. И на короткое мгновение и вправду почувствовал тепло… Но нет. Только холодные краски на холсте.

– Дождись меня. Потерпи ещё чуть-чуть. Я тебя найду. Без тебя я просто умру, правда.

Он подошёл к зеркалу, откинул со лба тёмные волосы, провёл пальцами по щеке, по твёрдому подбородку. В зеркале он снова встретил её взгляд с холста.