Щенок не знал, кто он, откуда и где его семья. Смутно помнил он лишь запах чего-то тёплого и очень вкусного, но совсем смутно… И, как только всплывало это неясное воспоминание, щенку невыносимо хотелось поскулить и даже повыть. И он скулил и даже выл, сидя у забора, только тихонько, чтобы не привлекать внимания. Но его всё-таки замечали прохожие, и обязательно кто-нибудь ласково гладил и угощал чем-то вкусным. Скулить щенку после этого уже не хотелось, наоборот, появлялось желание прыгать и громко лаять, словно изнутри его подталкивала и щекотала какая-то неведомая пружина. И он с радостью прыгал и весело лаял, забавляя нового друга, но потом… Щенок снова оставался один, потерявшийся и ничей.

«Никому-то я не нужен. Наверное, я недостаточно хорош…» – грустно думал он в такие минуты и вспоминал, как встречал на площади больших красивых собак с чистой, аккуратно причёсанной шерстью и в дорогих ошейниках. Собаки гордо прогуливались рядом со своими хозяевами, такими же гордыми и нарядными. В такие моменты щенок, затаив дыхание, любовался породистыми сородичами, отойдя в сторонку, чтобы не мешаться под ногами, и бубнил себе под нос:

– Эх, вот бы мне стать таким же красивым и носить такой же дорогой ошейник, тогда бы у меня точно было много друзей: таких собак все любят…

Потом, посмотрев на своё отражение в витрине магазина, он с горечью признавал, что полюбить его можно, пожалуй, только за весёлый нрав. Других достоинств у себя щенок не находил. И, тут же махнув на грустные мысли мохнатой рыжей лапой, устремлялся к очередному прохожему, радостно виляя хвостом, чтобы проводить его до дверей и вскоре, как обычно, остаться в одиночестве…

Особенно тяжело бывало, когда мимо щенка пробегал какой-нибудь бездомный пёс, вынюхивая и выискивая что-нибудь съедобное. Это почему-то сильно пугало. И тогда щенок весь сжимался, превращаясь в малюсенький комочек, зажмуривался, замирал и сидел, совсем не дыша, словно неживая плюшевая игрушка. Зачем он так делал, он не знал, оно само как-то…

***

В тот день было по-осеннему холодно, лил дождь, разгоняя по домам редких прохожих. Город опустел, и только старый Городовой оставался на посту, прячась от непогоды в своей постовой будке и тоскливо посматривая на серое небо и на такие же серые дома.

А щенок, потеряв за очередной дверью нового лучшего друга, снова поплёлся на площадь, где память неожиданно подкинула ему то самое – смутное, вкусное и тёплое… Он, как обычно, прижался к стеночке и завыл.

Сквозь монотонный шум дождя Городовой уловил тихий жалобный вой, поёжился и завернулся плотнее в плащ.

– Этого ещё недоставало, похоже, кому-то сейчас совсем несладко… – покачал головой старик. – Так недолго и в осеннюю хандру впасть.

Он не мог оставаться равнодушным к чужой боли, решительно встал с удобного кресла и вышел под дождь. К мокрой стене постовой будки жался дрожащий комок и громко выл, оповещая небо о своём отчаянном положении и наивно взывая к справедливости.

– Дай лапу! – услышал щенок откуда-то сверху. Над ним возвышалась большая коренастая фигура. Такие к нему ещё не подходили. Обычно его замечали маленькие, а тут – вон какой, почти весь город собой закрыл и даже всё небо…

– Дай лапу! – мягко повторил Городовой, протягивая щенку свою большую ладонь. Тот понюхал: пахло табаком, дымом и ещё, кажется, колбасой. Он лизнул ладонь и зачем-то потрогал её своей мокрой лапкой. От ладони шло приятное тепло, отчего у щенка как-то странно застучало в груди. Старик улыбнулся и, протянув вторую ладонь, сказал:

– Ну, иди ко мне, Малыш, не бойся.