– Разве сейчас ночь? – удивился я.

Глаза у него снова стали печальными и чуть виноватыми.

– Оглянись, – сказал он.

Я обернулся.

Была ночь. И был город – но не тот Город, который я любил, не тот Город, в котором и за тысячи верст от моря я мог слышать шум прибоя и крики чаек.

Огромные багровые облака вставали от самого горизонта, закрывая от города небо и звезды. Рядами возвышались серые небоскребы, и отсветы облаков кроваво полыхали на их стенах. Город был безмолвен, но мне казалось, что он кричит: такая мощная волна тоски и боли ударила мне в лицо.

Я отшатнулся; мой друг придержал меня за плечо, чтобы я не упал.

– Прости меня, – сказал он. – Ты пришел оттуда.

– Это… – я проглотил подобравшийся к горлу клубок. – Это тоже кто-то придумал?

– Да. Это придумали вы.

Я промолчал.

Тогда он повернулся так, чтобы встать передо мной, лицом к лицу, взял меня за руки, взглянул прямо в глаза.

– Кто ты сейчас? – спросил он совсем тихо.

Я перебрал в голове все, чем я был или мог бы стать, и ответил так, как было честнее:

– Я тот, кто пишет… Тот, кто придумывает.

Он кивнул:

– Тогда ты должен идти…

– Я знаю. Но… они не поверят.

– Пиши так, чтобы верили.

Мы постояли еще несколько секунд, запоминая друг друга, потом я протянул ему руку.

– Прощай, Светлый Штурман…

– Зачем же так. До встречи… – и он назвал меня именем, которое не знают в городе под багровыми облаками.

– До встречи, – сказал я. И повернулся.

Город встретил меня новой волной боли. И валунная дамба, и улица за ней были залиты, словно кровью, отсветами багровых облаков. И я начал работать и перепридумал улицу иначе.

И стало иначе.

Грязный покоробленный асфальт рассыпался в прах, пробитый корнями высоких трав; серебристый свет полной Луны смыл отблески багровых облаков, и капли росы заблестели на травинках и валунах мола…

По свежей перепридуманной мною земле я пошел в город, чтобы придумывать и писать дальше…

…Тамбур был пуст; в разбитое окно врывался прохладный утренний воздух, напоенный запахом выжженных солнцем трав и каменной пыли. Я вдруг вспомнил, что забыл поблагодарить Светлого Штурмана, но не расстроился: ведь он еще не раз сможет придумать меня, а я – его, и тогда мы обязательно встретимся. Тогда я смогу поблагодарить его и, быть может, показать ему то, что я написал. Что я придумал…

Я достал сигарету и закурил, ожидая, когда поезд войдет в последний тоннель перед Севастополем.

Севастополь – Москва, 1996

Он помнил. И пусть то была иная, чужая память, но он все-таки помнил.

Страшный город. Грязные мостовые, дома серого камня, тускло-красные черепичные крыши. Высокие, с золотом, шпили соборов. Городские стены, стража в воротах.

Он видел город иначе, чем горожане. Он боялся задохнуться. Люди текли мимо него: бюргеры, солдаты, нищие, домохозяйки и проститутки… Улица была переполнена звуками, но он не различал даже брань и смех – то был один единый звук, голос города. В этом голосе был болезненный надрыв, и он понимал, что город болен, город умирает… но не умрет. Город всегда жил и всегда будет жить так…

Он помнил нищего на площади у собора святого Бонифация – это было так странно: золото цепей бюргеров и гноящиеся язвы на обнаженной руке старика. Бюргеры давали монетки своим детям, и те бросали медь в грязную шапку… Он видел – они довольны друг другом, старик рад милостыне, бюргер – тому, что совершил «доброе». Молодой дворянин верхом на коне со вкусом сплюнул в сторону старика, рассмеялся, точно попав в его шапку. Старик заулыбался, кланяясь молодому господину…