– Какие? – таращит на меня любопытные глазищи цвета спелого крыжовника Павел Светлов.

– Ну, засыпает человек внезапно, например, в автобусе, метро, трамвае, где угодно. Расслабившись… под музыку, под любой шум.. – Я с грустной улыбкой смотрю на ребят. Намеренно не досказываю им конца истории. Во время беспорядков в Египте и погромов возле русской дипмиссии, Танечка Литягина, получив сильную психологическую травму – шок, начала сильно заикаться, а поскольку была она в то время уже довольно взрослым ребенком, то лечение ее шло непросто, и, закончив десятый класс, она, вместо факультета иностранных языков на ФМО, должна была выбрать более тихое «болото», где не требовалась четкая дикция и уверенный голос. На двух первых курсах факультета классической филологии Таня проучилась четыре года вместо двух: не могла сдать положенных экзаменов. Профессор Павел Иванович Рабинцер, устав маяться с эффектной, но бездарной, на его взгляд, девицей, не могущей связать по латыни и полфразы, едва не отчислил ее из университета, своей единоличной и горячей рукой декана. Вмешался вездесущий фей, на заседании кафедры кричавший на декана так, что у того с переносицы от удивления сползли очки. Сползли и разбились. Литягина была оставлена на курсе, справка от логопеда, и мое терпение позволили ей тихонечко переползти с курса на курс, сдать устные экзамены на четыре, а письменные – на «отлично».. Частный педагог по речи, найденный феем, с помощью Ани Вороховой, и стоивший немало родителям Танечки, был уже, разумеется, не в счет..

Заикание исчезло бесследно. Танюша расцвела и похорошела, стала бедою и красой нашего занудного факультета, кружила головы всем в группе, но обращала внимание только – на меня, и фасон платья и номер духов фея, все светские привычки которого незаметно изучила с такою тщательностью, будто бы мой крошечный и мягкоголосый фей был, по меньшей мере, звездой эстрады или какой нибудь модной львицей.

***

…Преданность Литягиной семье профессора Яворского стала притчей нашего университета, но не вышла за его рамки. Вероятно, потому что вызывала недоумение неопределенностью, Недосказанностью. Нечеткостью концовки. Никто не знал секрета. Секрет не выдавался. Чуть – чуть отстраненно, легко, высмеивались мною попытки подражания, обрывались нити кокетства, едва протянутые. Но я всегда знал, что, и смеясь, могу положиться на Литягину. В самый трудный момент она поддержит и улыбнется. Или погладит ладошку фея, если тот начнет волноваться.. Фей ведь волнуется по любому поводу.. Мало ли на свете пустяков для его волнений? Всегда найдутся.

За Лешкой Аня едет одна, быстро и решительно рванув юркую «шкоду» с места. Город тонет в огнях фонарей – на центральной площади – и в мареве темноты, если чуть свернуть вправо или – влево.

Едет одна, мягко чмокнув меня в левую щеку, взъерошив волосы Мишке, на плече у которого безмятежно спит Фей. Решили, что Ворохов должен непременно проводить нас до двери. Вдруг – не работает лифт. Восьмой этаж – не шутка для моего больного колена.

…Она заснула, едва сев в машину, которую веду я, поскольку моя реакция лучше в сумерках и темноте.. Я не могу оглянуться, но знаю, что Ворохов караулит ее слабое дыхание и движение ресниц точно так же, как и я, боясь шевельнуться.. Слышен какой то шорох. Это он натягивает на фея меховую накидку, укутывая ноги. Накидка, молчаливым зверем – комком дремала на днище несколько дней, теперь – пригодилась.

– Спит? – Я смотрю в зеркало. Просто шевелю губами. Мишка кивает. Я знаю, он умеет читать с губ. – Пульс?