– Нет, Танечка. Рок всегда предполагает героику. Так ведь, Георгий? – обращается ко мне фей, повернувшись вполоборота.

Я утвердительно киваю, чуть подняв бровь.

– Да, cherriе. Здесь рока вроде и нет. Сюжет то – частного порядка. Подумаешь, роман молодого светского льва и куртизанки – Я развожу руками и сцепляю кисти под коленом, продолжая рассуждать.

Фей с любопытством слушает мою тираду, задумчиво улыбаясь, чуть склонив голову набок. – Собственно, он, роман, изначально и не предполагает никакой высоты чувств. Но жизнь все поворачивает по своему. Опрокидывает. Жизнь, как течение крови в аорте, как пульс. Жизнь – Любовь – нечто неподвластное, яркое, чарующее. Не бабочка, нет…. Но она взлетает на ту же высоту. Ведь бабочка летает до радуги. Даже в дождь…

– Джозефина Стреппони до встречи с Маэстро Верди была певицей, актрисой, немного куртизанкой. – Неожиданно вступает в разговор Ворохов. – Разные были у нее поклонники, меценаты, содержатели. Но встретила своего Пеппинно, и все, как в море нырнула… Так часто бывает. И в этом обычность и необычность жизни.

– Да. Жизнь во всей ее полноте здесь есть. И в этом очарование оперы. И потому слушать ее можно хоть в целлофане – улыбается фей и встает с кресла, одергивая платье. – Ragazzi, а что, кто то принесет мне пирожное и чашечку лимонада? – Она смеется. – Чашечку только. Стаканы там какие то пластиковые, разолью.

– Сейчас, слетаю, не вопрос! – тотчас откликается на просьбу Знаменский, легкий, упругий, как пружина. – Анна Алексеевна, пойдемте со мной, а то мне дадут что нибудь не то, фигню на палочке? – Обращается Антон к Ане, будто на лету подхватывая ее под локоть, и не обращая внимания на насупленные брови Мишки.

– Чего это он разлетался тут?! Я бы сам принес! – разводит руками Ворохов и садится, закинув ногу на ногу, в трагической позе удивленного миром Чацкого, не забывая стряхнуть какую – то невидимую пушинку с палантина моего тихого фея, стоящего рядом с его креслом.

– Устали, Светлана Александровна? – Шепотом спрашивает Таня Литягина. – Не уходите только. До конца побудьте, а? С Вами так интересно. Папуля мой уснул в своей ложе в середине арии прямо. Что ты делать будешь тут? Мама его в бок пару раз ткнула, потом – плюнула. Он считает, что африканские танцы интереснее гораздо этого европейского занудства… Или песни берберов…

Окружившие нас ребята сдержанно фыркают, улыбаются, а Литягина вдруг резко и решительно стряхивает с плеча брошь и прячет ее в сумочку. -Надоело. Что я, как цаца какая, тут? Неудобно. Васютин Борька тот даже пиджак напрокат брал у кого – то, чтобы прийти сюда! – заговорщически шепчет она мне и фею, защелкивая белый лакированный клатч. Бесшумно это сделать не получается, и беспокойно оглянувшись по сторонам, Литягина бежит к проходу, чтобы взять из рук Знаменского и Ани принесенный дессерт.

– Сколько ее отец прослужил в Каире? – Обращаясь к кому то из ребят, кажется, Паше Светлову, тихо спрашиваю я.

– Лет пять. Когда у Тани бабушка здесь умерла, то приехали только Таня и ее старший брат на похороны. – Что то там в Египте такое было.. Родители не смогли выбраться. Он же был пресс – атташе. Его не отпустили

– Хлебные бунты, а потом убили президента. Кажется, так. Британия встала на дыбы, готовились вводить войска. Беспорядок был. Чрезвычайное положение, комендантский час. Толпы людей кричали на улицах. Ее отец был ранен ночным патрульным у посольства. В руку. Вроде легко, но кость неправильно срослась.. Что то там ломали.. Два раза еще. Я с ним вместе потом лежал в госпитале Чудесный человек. Ему давали седативы сильнейшие, потому что, по ночам, он сильно кричал от боли. Седативы ведь могут иметь последствия.