– А то. Буду, конечно.

И они уселись вдвоём над котелком. Каша была очень горячая, сова выжидала, когда остынет и разглядывала мужчину. Разглядывала молча, есть не мешала. И размышляла. Вопросов было много, даже слишком, им было тесно, и все они просились наружу. Сова привыкла рассуждать вслух. Понятное дело, что Яков на большую часть ответить не сможет, самой надо как-то выкарабкиваться из этой временной петли, а для начала понять, где она в неё провалилась.

Итак, она собралась проведать проросший клад. И даже долетела до высоких жёстких стеблей, ставших уже совсем кровяного цвета. Бутоны наверху налились и, кажется, начали раскрываться. Сова зацепила лапой один стебель и наклонила к себе, чтобы рассмотреть получше. Ага. Вот тут-то её и накрыло. Какой-то период она не помнит вовсе, а потом очутилась в лесу, причём считала в тот момент, что всё совершенно нормально и по плану, и полетела на свет костра и запах еды. То есть искать надо в этом лесу, где вход, там возможен и выход. Не обязательно, конечно, но надо верить в лучшее. Однако сейчас никуда лететь не стоит, кто его знает, как ночью оно будет.

С этим сова частично разобралась. Теперь и поесть можно, и Якова расспросить. Каша оказалась плотной, как раз для клюва, и вкусной. Даже мяса досталось.

– Спасибо, – вежливо сказала сова, – очень вкусно. Можешь спрашивать, только не на всё отвечу, ты же понимаешь. Будущее тебе знать не положено, можно напортить всё.

– На здоровье, так же вежливо ответил Яков, – про будущее ты права. Но что спросить тогда? Почему ты разговариваешь? Почему живёшь так долго? Ты ведь не простая птица.

– А почему ты меня понимаешь? Люди не слышат моих слов. Все остальные слышат, а люди – нет. Ты тоже не простой человек. Стал. Вот и я стала, а вот что было сначала – сова или слово, тут не скажу, самой бы разобраться в этом. Когда живёшь так долго, в память складывается много чего, память у меня хорошая, объёмистая память. Иногда в ней даже удаётся отыскать нужное. Давай я спрошу. Что с тобой случилось у кобольдов? Это с тех пор ты видишь сверх того, что людям положено? И бороды тоже после кобольдов не стало?

Яков подумал о том, что вот сидит он с говорящей птицей, ночью, в лесу, у костра – и ему почему-то не кажется это удивительным. Как должно. И ещё подумал, что поздно уже, и надо бы спать. И тут же пришла мысль, что человек он вольный, у Гнедки травы много, можно и проспать завтра хоть весь день, в лес только нужно будет с солнцепёка уйти.

– Нет, борода исчезла позже. Варево неудачно полыхнуло, попало паром. Я тогда у аптекаря учеником работал. Из деревни ушёл, подался в город. А есть что-то надо. Вот и пошёл по рукам, – он усмехнулся, – у аптекаря учеником, потом мешки у купчины разгружал, да тот жадный был. Мешков было много, а еды мало. Потом к кузнецу пошёл. У кузнеца долго работал, он меня и отпускать не хотел. Но как кто за полу дёрнул – надо.

– Бывает, – кивнула сова, – и тогда действительно надо уходить.

– Ушёл. Куда глаза глядят. Прибился к каким-то солдатам. Руки натренированные, кузнецкое ремесло на пользу пошло. Там меня учить мечу взялись. Выучили, удивлялись, что чересчур быстро всё схватываю. После какого-то боя мой меч, – Яков погладил ножны, – и достался. Выбрать разрешили меч из трофеев, этот по руке пришёлся. Так и хожу с ним с тех пор.

– Покажи, – попросила сова.

Яков вытащил меч из ножен. Клинок был узорчатый, великолепный многослойный дамаск, ни зазубринки, ни скола на лезвии. Как ни покажется странным, но сова в клинках толк знала. Узкий и глубокий дол на две трети длины, рукоять восточного образца, хотя сам меч прямой, западный. На рукояти в навершии зеленоватый камень, а в камне проступают какие-то тени, неразличимые в бликах костра. От меча осторожно шло упругое тепло, меч тоже был непростой.