Проснувшись после полудня, я ещё долго бесцельно сидел на кровати и подбирал слова, которые мне предстояло произнести, глядя в глаза родителям, но особого успеха в этом не возымел. Настенные часы неумолимо отсчитывали каждую секунду моего промедления. Я проработал, мне кажется, сотню вариантов развития этого разговора, но так и не нашёл тот единственно правильный, идеальный вариант. В конце концов мне надоело оттягивать неизбежное – спустившись в кухню, я поставил вариться кофе, мельком наблюдая, как Дельфина рисует натюрморт из букета собранных утром цветов и нескольких яблок. Лёгкий ветер играл с ажурными занавесками, и колышущаяся тень от них, словно кружевная шаль, укрывала её плечи и широкую золотистую косу.

– Доброе утро! – крикнул я ей.

– Доброе, – коротко кивнула она, не отрываясь от пастельного наброска.

Талант Фины передавать настроение всего лишь парой штрихов поражал меня до глубины души, и я не переставал любоваться тем, как быстро она ухватывала самую суть вещей даже в простых набросках. Закончив штриховку одного из маков, Дельфина добавила:

– Правда, не совсем уже и утро.

– Когда встал – тогда и утро, – заметил я, доставая с верхней полки банку с печеньем, но Фина больше ничего не отвечала, сосредоточившись на прорисовке яблочной кожуры.

Когда кухня наполнилась пряными ароматами гвоздики, аниса и корицы, я снял кофейник с огня. Сидя за столом, я крутил в руках печенье, как будто откусить кусочек – дело, по сложности сравнимое с обезвреживанием мины. В доме было непривычно тихо для светли́чного14 утра, и я, несколько секунд глядя в упор на Дельфину в надежде, что она почувствует это и заговорит сама, всё же спросил:

– А где родители?

– Пошли на рынок, должны скоро вернуться, – небрежно бросила она, одной интонацией отмахнувшись от меня, как от назойливой мошки, но всё же, мимолётом повернув голову, встретилась со мной взглядом. – С тобой всё в порядке? Молчишь всё утро и выглядишь так, будто сел на ежа.

– Так заметно? – смутился я, и мы оба едва слышно усмехнулись. Тишину нарушал только шорох пастели по холсту, которой Дельфина штрих за штрихом создавала свой маленький мир.

– Я хочу уйти, – наконец выдавил я из себя, надломив печенье и положив одну половинку в блюдце. – Позавчера к нам эвернийский офицер приходил, они объявляют призыв. Пока он добровольный, но я уже всё решил – завтра утром моё имя будет внесено в списки, а сегодня останется только вещи собрать, сообщить в пару мест о моём отбытии и поговорить с матерью и отцом, но я не знаю, как сказать им об этом. Кажется, стоит мне заикнуться о войне, и у тебя не будет больше брата.

Шорох прекратился. Дельфина встала из-за этюдника, взяв с табурета свою кружку с потрескавшейся лазурной эмалью, вылила в неё из кофейника остатки кофе и села напротив меня. Она вытерла руки об юбку, но её пальцы всё равно остались разноцветными от мелков – она взяла вторую половинку печенья из блюдца и пристально посмотрела на меня впервые за это утро.

– Ты уходишь на войну? Тео, но это же безумие. За новые земли даже без Йонсана все передерутся, это ясно как день, но ещё есть шанс, что обойдётся, зачем же самому…

– Только ты не начинай, ради всего святого! – взмолился я сокрушённо. – Мне сегодня ещё не единожды предстоит услышать эти слова. Безумие, самоубийство – знаю! И я чувствую себя круглым идиотом, когда пытаюсь объяснить даже себе самому, почему я хочу поступить на службу как можно скорее. Но я уже всё обдумал и решил. Я ухожу.

Глубокое синее море в глазах Дельфины пришло в волнение. Она обмакнула печенье в кофе.