Михась шевельнулся рядом – хотел ударить. Леся сдержала.

– Через час, Юра. Потом я поеду домой. А ты – как хочешь. Хочешь – оставайся, только никто уже не будет покупать тебе еду.

– Леська, да что с тобой? – тихо спросил Юра. – Ты на себя не похожа. Будто и не ты вовсе.

Ухватив пакет с платьем, Леся вышла вон.

Туман развеялся, «Барахолочка» лежала перед Лесей. Она двинулась по рядам, жалея, что не прихватила клеенку – придется держать платье в руках. Вон та бабка, продавшая бусы – вскидывается, смотрит бездумно, слезы катятся по щекам. Вот остролицая седая дама слегка за сорок – перед ней почему-то разбитый ноутбук. Старик, присев на корточки, гладит темные переплеты книг. Парень чуть старше Леси со спутанными длинными волосами продает гитару, перед тучной пенсионеркой – детские игрушки и крохотные башмачки, перед девушкой лет пятнадцати – краски и кисти.

Леся выбрала себе место, вытряхнула платье из кулька и развернула его.

Белый флаг. Капитуляция.

Покупателей не было. Михась отлучился куда-то. Дама с разбитым ноутбуком оказалась как раз напротив Леси.

– А вы почему?.. – Леся запнулась. – Почему здесь?

– Хочу забыть. Как и ты. Как и все.

Ерунда какая, решила Леся, зачем тогда бабке было продавать бусы – что, хотела избавиться от Михася, от чудесного, сильного, самого лучшего Михася? Какая ерунда.

Седая дама молчала. У Леси начали ныть руки – она перекладывала платье, пытаясь устроить поудобнее, но не получалось. Что-то царапало, что-то ползало по щеке. Леся заозиралась – на нее, все еще рыдая, смотрела бабка.

…похоронка треугольником, имя зачеркнуто – не нашло письмо адресата. Официально потом, потом напишут боевые товарищи, командир: погиб героем за родину и за Сталина, за нее погиб Михась при второй попытке освободить город. Она не выла. Другие выли, соседка лупила старую яблоню, будто та виновата, а потом на ней и повесилась – трое детишек, чем кормить, как поднимать, они с Михасем детей не успели, отложили на «после войны», а были бы дети – может, рыдала бы, может, подушку бы грызла, может, легче бы было. Застыла, подруги тормошили, под руки вели, сами такие же – худые, черные, высушенные…

Белое платье упало в грязь.

Леся хватала ртом воздух, Леся рванула пальто, шарф, нашарила теплые бусы под воротом.

Перед ней стояли двое: дочка лет двадцати с мамой. Дочка протягивала треугольником сложенную сотню:

– Этого хватит за платье?

И Михася не было – никогда и нигде – Михася не было рядом.

– Авто, ребенок, пересечение Святослава Рихтера и Первого Мая, – сквозь помехи в рации объявила диспетчер.

– Попили, блядь, кофейку, – водитель врубил мигалку. – Пожрали, блядь.

Олег сидел в салоне, врач, Дмитро Володимирович, рядом с водилой. От крутого разворота его швырнуло на каталку, пришлось уцепиться за сидение обеими руками и жопой.

– Пострадавших сколько? – спросил Дмитро Володимирович диспетчера.

– Свидетели вызвали, нет информации.

Июнь: чубушник, который в народе называют жасмином, плавность и томность, подростки под пивом, и нестерпимо хочется если не гулять, то хотя бы выспаться. Олег разжал вцепившиеся в металл и дерматин пальцы, потер глаза. Ч-черт. Только сейчас дошло: ДТП, пострадал ребенок. Поэтому и мигалка – никогда не знаешь, труп там или тяжелый или…

– Короче, Олежка, – Дмитро Володимирович удостоил фельдшера разъяснительной беседы, – твое дело – подавать, что прошу, держать, где скажу, и не тормозить. Уяснил?

– А если…

– Уяснил, спрашиваю?

– Уяснил.

– А если – действовать по обстоятельствам, но спросив у меня совета.

– Потому что такие вот действуют, а мы потом труповозкой работаем, – добавил водитель.