– А твоя семья? Она тебя не… спасала?

– Родители погибли, когда мне было тринадцать. Именно после этого я и поняла, что хочу посвятить свою жизнь творчеству. А ещё, да, начала рисовать ту самую картину.

О своём прошлом я говорила спокойно. Научилась этому за много лет. Когда кто-то спрашивал про семью или родителей, я никогда не испытывала растерянности, всегда отвечала невозмутимо и сдержанно. Всю свою боль и тоску я давным-давно научилась запирать глубоко внутри себя.

– Ты была одна в семье?

– Нет, нас двое. Я, и старшая сестра. После смерти родителей, спустя год, как только ей исполнилось восемнадцать, она взяла надо мной опеку, до наступления моего собственного совершеннолетия. Потом я закончила школу, и мы оставили родной юг, переехав в столицу, чтобы поступать и учиться.

– Почему на своей картине ты рисовала именно волка?

Я пожала плечами, забыв о том, что мужчина смотрит на дорогу, не видя моих жестов, а потом пояснила:

– Я не знаю. Наверное, этот вопрос можно назвать риторическим. Обычно принято считать, что в каждую свою картину художники вкладывают определённый смысл, скрытый мотив, идею, даже мораль, раз уж на то пошло. Я же… просто рисовала. Не думая. Брала кисти, краски и, вот. Получилось то, что получилось. Ну а вы, почему вы решили выкупить именно эту картину?

– Думаю, я тоже назову этот вопрос риторическим и воздержусь от ответа.

Я хмыкнула, вновь отворачиваясь к окну и задумчиво наблюдая за каплями, которые медленно ползли по боковому стеклу, движимые силой ветра.

А потом…

– Куда мы едем? – спросила с подозрением, поняв, что движемся мы не в сторону западной окраины города, где находилась моя собственная квартира, а в самую его середину, петляя по коротким, узким проездам между центральными кварталами.

– Я сегодня целый день ничего не ел. Хочу поужинать. Составишь мне кампанию.

– Дамир Эдуардович, мы так не договаривались! Мне нужно домой, – я искренне возмутилась подобной наглости.

Дамир мне не ответил, вместо этого резко свернул налево, останавливая машину прямо на тротуаре, практически у самых дверей одного из самых дорогих и пафосных ресторанов столицы.

Вышел из авто, хлопнув водительской дверью, а потом услужливо распахнул мою.

И всё это в полнейшем молчании, с холодной сдержанностью на бесстрастном лице. И лишь взгляд передаёт эмоции красноречивее любой мимики. Словно этот мужчина привык, что его слова в принципе никто и никогда не смеет обсуждать и оспаривать. Если он говорит что-то один раз – все вокруг слушают, затаив дыхание, а потом бросаются исполнять.

Вот и сейчас Дамир стоял, придерживая рукой дверь, и требовательно смотрел на меня сверху вниз.

Я же, в свою очередь, хмуро взирала на него со своего места, не желая при этом покидать салон черного Доджа.

– Кира? – вопрос с нотками нетерпения.

– Мы так не договаривались! – вновь заупрямилась я.

В конце концов, моего согласия никто не спрашивал! Меня самым наглым образом просто поставили перед фактом.

– Дьявол, Кира, просто выйди из машины и зайди в этот чертов ресторан. Не заставляй меня вытаскивать тебя из салона силой. Это будет всего лишь ужин.

Представила, как мужчина за шкирку втаскивает брыкающуюся и упирающуюся меня в двери этого жутко пафосного заведения. Или, ещё лучше, вносит на плече. Я ругаюсь и что-то возмущённо кричу, пытаясь пнуть его ногой, а он усаживает меня в глубокое бархатное кресло, услужливо придвигает то к столу, подзывает официанта, форменный костюм которого стоит дороже, чем все вещи моего гардероба…

«– Десерт для дамы, пожалуйста! И вина»

Да уж… от такой мысленной картины впечатлилась даже я.