И, добавил,

У Перова, нужно еще домысливать, догадываться, что и как заливают охотники, байки молодому охотнику, но, у него она, эта картина, дома, в зале, правда на бумаге, под стеклом, он её очень любит …так, там, поливают, как одним выстрелом снизал сразу трёх зайцев, а тот молодой спрашивает, когда же ты успевал перезарядить, а трепло…да когда? Не до заряжания было, убегут.

А тут. Натура. Живые охотники и события…

Так они в этот день – вечер не смогли больше сидеть в засаде, где пасутся иногда на Кубани, в плавнях и кукурузных колхозных полях дикие вепри, которые совсем не блещут юмором…

И, тогда, при встрече с ними, иногда, приключается медвежья болезнь, но никто об этом не хвастает. Говорят, что она, эта хворь только от медведей переходит на медвежатников.

А сегодняяа!

Смех стёр все охотничьи потуги.

Отходила она тяжело. Невыносимо тяжело. Родственники разбежались. Разъехались. Приходила лишь соседка, которая могла это сносить. Переносить такие тяготы бытия и хоть чем – то помочь. Приносила ей воды, и быстро уходила, закрыв двери на крепкий засов.

Из дома её потом кое – как вытащили и закрыли в пустовавшем погребе, где одна стена была, известняк, скала, а вторая на бетоне кладка – каменные, бутовые, бетонные стены, и совсем невысокая железом обитая дверь. Дома она всё перекрошила – мебель, окна. И…и, даже, потолок.

В последний путь увезли быстрым ходом, без процессии и людей. Опустили. Бросили. Гроб сорвался, стукнулся гулко на дне могилы. Пошли потом какие – то страшные звуки. Тогда быстро закопали. Слышали их и потом.

На поминки никто не пришёл. Не было даже, ни соседей, ни родственников.

Стол остался накрытым.

Даже признанная народом пьянь несусветная, деревенская, побоялись, Никого.

… Вечер.

Зима.

Снег тёмно фиолетовый.

Редкие огоньки в горах.

Огромная лохматая морда лезет в забор. Трещат ломаемые кем – то доски. Тявкает отчаянным, громким, громовым лаем…

Потом закричала.

Закричала, каким – то диким потусторонним человеческим голосом. Противно. Противоестественно.

Жутко.

Замолчало. Снова крик. Гавкнуло громом.

Эхо в горах, в огромных скалах, трижды отозвалось, простонало…

И.

Из глубины преисподней…

Снова закричало, как человек.

Как загнанный волк, как шакал в капкане отчаянно и бесконечно…

Вчера похоронили колдунью.

Загадочная русская душа. Сколько сказано, но ещё больше будет спето песен, об этой самой загадочной душе…

… Гости собрались как – то быстро – шустро и никто не заметил, как рабочий день перешёл в праздник. Правда, была суббота и не в России – матушке, у северных соседей, теперь уже братьев.

Финны, в этой компании хорошо владели нашей русской словесностью, матерились редко, но тоже по – нашему. И без акцента, будто своих слов мало для более точного и резкого резюме. Оказалось, что все они были теперь финны, но русские.

Те, которые занимались – работали, керамисты, даже не стали переодеваться в праздничные, парадные костюмы, да и сам хозяин. Он, как всегда, одет – русская расшитая рубаха, на ногах обрезанные битые валенки как старые калоши тридцатых годов, нашего столетия. А всё остальное как у всех.

Во время отечественной войны с родителями, ему тогда было два года, они приехали сюда и остались.

Уже дымил мангал, на столе стояли бутылки с крепкими напитками, шумели все дружно, русские вместе с хозяевами.

Вот подкатили на средней машине с русскими номерами, столичные гости с министерства культуры, два представителя и, и пошлооо.

Вечер, как вечер, пьянка, как пьянка. Песни, танцы, анекдоты. Кто – то даже пытался кого – то увлечь, невинными ухаживаниями. Потом под русскую гармошку, острые частушки. Ну, Россия и всё. Потом, как всегда, бывает, оказалось мало. Звонок, и вот ещё литр горящей и прозрачной, стоит. Стоит торжественно, как памятник, но на столе. Россия и точка.