«Нам бы такого начальника! Э-э, где там, такие бывают, видать, лишь в пьесах… – закручинились за дверью, – Э-эх!» Его бы так кто-нибудь попросил быть человеком, да он бы… А коли тебя отматюгают, снимут стружку, поневоле назло станешь черт его знает кем – самому после тошно! Надо бы, ох как надо, чтобы такие вещи слушало все начальство без исключения!.. Пьеса, напрягся памятью, называлась, кажется, «Совесть» или… «Рабочая честь»? Точно не вспомнил. Но – близко! Во всяком случае, что-то в этом духе.

Но это была не радиопостановка. И монолог, утекавший хвостами и обрывками фраз в коридор, принадлежал не народному артисту СССР. Никого не было и под дверью.

Кэремясов же, чем дольше слушал глухой монотонный голос Зорина, тем острее чувствовал набухающее в себе раздражение. Как мог, гасил его. Но… что толку себя обманывать? Такое дряблое, точно спросонья или, черт подери, с похмелья выступление почти наверняка может свести на нет весь эффект его, Кэремясова, духо-подъемного обращения. Это ведь за ним заключительное слово. За-клю-чи-тель-ное!

Зорин уже перешел к «во-вторых»…

В это самое мгновение Кэремясов будто отключился. Может, стал хуже слышать. В мозгу ворочалось только: «Убил! зарезал!» Завершающее слово, подводящее итог сегодняшнему бурному обсуждению важнейшего, капитальнейшего вопроса, должно было прозвучать резко и мужественно. Даже – безапелляционно! А после мочала, которое жует и никак не прожует этот цицерон, мямля, давясь и запинаясь, не то что говорить, жить не хочется. Передразнил про себя: «Знаете не хуже меня…» Если это так, зачем было валять ваньку – затевать эту радиоперекличку? Чтобы успокоить его? Сейчас его может успокоить только одно: золото!

Знал бы «артист», какие страсти кипели в возмущенной груди единственного его «зрителя»! Но откуда он мог знать?

«Погоди-ка! Постой, постой…» – Кэремясов снова начал слышать, и, чем внимательнее вслушивался, тем больше светлело у него внутри – истекал мрак безнадежности; вместе с ним уходили и тревога, и раздражение.

Оказывается, своим бесцветным, непроспавшимся голосом Зорин излагал очень дельные вещи, вплоть до конкретного совета: как улучшить транспортер на таком-то промприборе или где раздобыть запчасти и как устранить поломку чьего-то бульдозера.

«Да-а… Таас Суорун – дока из док! Есть ли что-нибудь в его громадном хозяйстве, какая-нито мелочь, о чем бы не знал? Да-а…» Уже не жалел, что его заготовленная речь явно пошла насмарку. Бог с ней! В сравнении с зоринскими его выступление, наверное, выглядело бы чересчур общо; может, даже расплывчато. Конечно же государственный план – непреложный закон. И план должен кровь из носу быть обязательно выполнен! Впрочем, об этом директора приисков, секретари парткомов знают нисколько не хуже… Поймал себя на «не хуже». Снисходительно усмехнулся: как мог разозлиться за то на Зорина? Чудак…

– У кого вопросы?

– Все ясно… понятно… – зашипело-затрещало-заухало в динамике. Голоса переплелись, смешались: – Ясно понятно всеМихаил Яковлевич… – распле- лись, шум прекратился.

– Тогда на этом кончаем. Вам, дорогие товарищи… – Зорин повернулся к Кэремясову. Тот согласно кивнул, – желает успехов в вашем труде секретарь райкома Мэндэ Семенович и выражает уверенность, что вы сделаете все возможное…

– И даже невозможное! – крикнул Кэремясов в микрофон. Фраза, пришедшая на язык вдруг, как бы и сама собой, нечаянно, стоила непроизнесенной речи. Был доволен.

– Спасибо выполним неподведем сделаем всевозможное и невозможное!!! – зачавкал эфир.

– До свидания, товарищи! – Зорин надавил кнопку. – Вот и кончили.