– Кабы обучен был грамоте, то обязательно память об сих местах сохранил, – не раз говорил своей жене Иван, любивший при любом удобном случае, ведомые ему байки пересказывать.

Знал Вислый, и очень даже хорошо, про всех здешних обитателях лесов и рек. Ведал повадки зверья и птиц. Не раз доводилось видеть ему рыбную ловлю речного охотника, а потому с превеликим удовольствием принялся сказывать.

– Птицу, что видывали, тутошние обитатели прозывают ломихвостом. Энта, каковая нынче пролетела, ещё мала. А вот бывают таковые, что крылами избу покрыть возмогут. Через величину таковую необыкновенную, плетут про ломихвоста не бог весть что. Родители для острастки страшат энтой птицей малых детей. Хотя впрямь, имеются и самые настоящие дурни, кои взаправду помышляют, что та питается человеческим младым мясом. Токмо всё сие враки. Мне доподлинно известно, так как слышал я от старых людей, каковые жительствовали здесь ещё до верходеревцев, что сия птица питается лишь единственно рыбой. Было дело, не верилось мне, да сам не один год из засады выслеживал.

И поведал Иван Чириков отцу с сыном, как ранней весной, поздней осенью и зимой, в дождь, снег и стужу, хоронился он в ветвях высоких деревьев где-нибудь рядом с гнездом и отслеживал, какую добычу приносит ломихвост. Столько перевидал разной рыбы, какую птица приносила своим птенцам и сама склевывала, что хватило бы жителям Верходрева на одну голодную зиму. При силе своей добывал ломихвост в иные дни и сома, и щуку, и голавля до одного пуда весом. Но ни единого раза не видал Вислый, чтобы ломихвост питался, чем другим. Потому и имел твердую веру десятник к словам старых людей, которые птицу считали оберегом своего древнего рода. А еще прознал Иван Чириков, что настоящее имя у птицы не ломихвост, а скопа.

Охота невиданной птицы потрясла Стефана до глубины души. Когда же он услышал рассказ десятника, то и совсем предался длительным раздумьям. Только когда возвращались и до городища оставалось совсем немного, старший сын спросил у отца:

– Отец, как ты мыслишь, может статься нам уж следует поискать новое прозвание для крепости, каковую ставить намереваемся.

– Вот уж чем моя голова ещё не болела, – улыбнувшись, ответил Кирилла Афанасьевич. – Надобно сперва возвести, а уж затем думам предаваться.

– А отчего бы нам не наречь её Скопой!? – спросил Стефан и, глянув на улыбнувшегося десятника, сделался пунцовым словно отрок.

– А ты, Иван, как мнишь? – вопросил у Чирикова воевода.

Не переставая улыбаться, старый вояка отозвался:

– Что же, птица красивая и отважная, к тому же уже пребывала оберегом в здешних краях, а следственно и нам подмогой может обернуться. Да и крепость звучать будет мужественно. Скопа! Доброе прозвание.

– Ну и пребывать посему, – добродушно произнёс боярин Кирилла Афанасьевич.

Глава пятая

В глубь лесной чащобы, вдоль звонкого ручья, впадавшего в Вёрду, вел Иван Чириков воеводу с сыном по ведомым лишь ему тропам к заимке старого Демьяна. Сначала ехали верхом, потом пришлось спешиться и вести коней в повод, а уж под конец, оставив лошадей на поляне, и вовсе шли своим ходом.

– Не зря мы ладим побежку, Кирилла Афанасьевич, не сумлевайся. Повидаете чудо дивное, кое в наших местах, да почитай по всему княжеству Рязанскому не сыскать.

От малой лесной прогалины, где оставили коней, до избы Демьяна оставалось пол версты, а потому Вислый успел досказать отцу с сыном про одинокого старца, жившего в лесу безвыходно.

Попал Демьянка в татарский полон совсем ещё ребятёнком, не достигнув даже отроческого возраста. Привезли его в Орду, и продали на невольническом рынке. Мать мальчишки тож продали на том же рынке, но другому хозяину и увезли неведомо куда. Отца же убили ещё раньше. А купил мальчонку гончарных дел мастер, которому стребовался подсобник для приготовления глины и другой хозяйской службы. Так как за Демьянку просили мало, а гляделся он не по годам рослым, то и прельстился на него горшечник. Тот гончар, что купил мальчишку, сам был из греческой стороны, но сидел уж не один год в Сарае со всею своей семьёй по собственному желанию. Так как шла у него здесь добрая торговля, то труда было много и работать мальцу приходилось с утра и до поздней ночи. Но при всём при том грек оказался не злым, и обращался с Демьянкой по-доброму. Одинокому существу многого не надо. Сказали ему ласковое слово, дали одёжу справную, кормили, не отделяя от своих родных детей, вот и привязался Демьянка к семье гончарника очень быстро. В делах был оголец расторопен, науку схватывал быстро, через другой месяц говорил отдельные слова, а уж за единое лето и вовсе язык перенял. И не только по-татарски, но и по-гречески выучился говорить. Ту же сообразительность проявил мальчонка и по гончарству. Помимо урока производить разные глиняные смеси, а для каждой домашней утвари требовалось свой замес, выучился он круг крутить, а на нём разные кувшины, банки, чашки-миски вытягивать. Дивился старый грек такой проворности, хвалил Демьянку и совсем к нему душой прикипел. Однако, когда гончар помер, то брат его, который в деле горшечном смыслил мало, мастерскую закрыл, а уже подросшего Демьянку за долги забрал и отправил на свою родину – в Грецию. И там отроку пришлось гончарством заниматься, только уже совсем не таким, коему у старого греческого горшечника выучился. Да и отношение к нему было – не как у первого хозяина. Хоть и работал так же – денно и нощно, но кормили плохо. Помимо горшков, приспособили его к возведению домов, кои были не только из глины, но и каменные. Отдыха в ту пору Демьянка не знал вовсе. В новом для себя деле, отрок оказался таким же спорым, как и в до прежнем. Через год-другой, хозяин его препоручил ему артель таких же невольников, как и сам Демьян, кои творили жилища в самых богатых городских кварталах.