– Дело не только в обмороке. – Стук каблуков подчеркивал слова Джона. Он расхаживал перед диваном, где Джинджер, вероятно, играла роль хозяйки дома. – Тебя не волнует, как она была одета?

«О господи, опять!» – подумала леди Госсетт, взглянув на свое сиреневое платье. Оно сшито по последней моде и в высшей степени приличное, хотя она лично находит нынешние фасоны несколько помпезными.

Теребя кружево и взглянув на пышные рукава, леди Госсетт вздохнула по прохладному и удобному муслину своей юности. Тогда носили изящные платья, простые и элегантные, свободных линий, без всяких сковывающих корсетов, обручей и чрезмерного шуршания.

Голос Джинджер чуть повысился, выдавая раздражение.

– Джон, нет ничего дурного в том, что женщина в мамином возрасте носит такой унылый цвет. Признаюсь, я удивилась, когда она попросила меня пройтись с ней по магазинам. Полагаю, она считает сегодняшний день праздником и хотела принарядиться.

Леди Госсетт фыркнула: «Женщина в мамином возрасте». Она знала, что дочь ее защищает, и все-таки не следовало добавлять «старую ворону». Она оглянулась на гардеробную, где скорбной чередой висели черные платья. Унылые, и скучные, и ужасно гнетущие, словно стая ворон уселась на бельевой веревке.

– Я предпочел бы, чтобы мама демонстрировала должное уважение к памяти отца. По крайней мере когда она носит траур, нам не нужно беспокоиться, что некоторым вроде Фархема придет в голову, что она… она…

Джон запнулся, и леди Госсетт пришлось про себя договорить то, о чем ее сын не хотел даже думать.

Что его мать живая… свободная… все еще способна к страсти.

– Отвратительное понятие, правда, Джон? – тихо сказала леди Госсетт, снова взглянув на парк.

Цветение лета и пышные розы радостно контрастировали с мрачным разговором внизу. Площадь, как обычно в это время дня, была пуста, только няня везла по дорожке коляску с младенцем.

В гостиной в разговор вступил Клермонт:

– Я в этом отношении поддерживаю Госсетта. Сама мысль об этом отвратительна. Не хотел бы я, чтобы люди вроде Фархема болтались около моей матери.

«А ты не тот человек, которого я бы выбрала для своей дочери, ты самодовольный хлыщ и зануда», – безжалостно подумала леди Госсетт.

– Вы оба придаете этому слишком большое значение. Фархем слюнявит руки всем женщинам, – отрезала Джинджер. – Не скажу, что меня нисколько не беспокоит, когда он так на нее смотрит, но адмирал был скорее галантен, чем навязчив. Мужчинам его возраста это свойственно.

В спальне леди Госсетт раздалось решительное фырканье.

– Мне это не нравится, – ответил Джон официальным тоном. Так отдают приказы, а не беседуют. – Она вдова и должна вести себя соответственно. Если бы отец мог видеть такую демонстрацию…

Джинджер застонала от напыщенности брата.

– Он сказал бы, что она выглядит прелестно. И сиреневый цвет отнюдь не делает ее бледной и болезненной.

Бледная? Болезненная? Это дочь выбрала в ее защиту?

Леди Госсетт взглянула в зеркало. Смотревшую оттуда женщину вовсе нельзя назвать ветхой старухой, какой ее описывали внизу. На ее взгляд, лицо еще было гладким, в белокурых волосах ни намека на седину, и, несмотря на двоих детей и преклонный, по их мнению, возраст – сорок три года, – она сохранила девичью фигуру.

«Ну в основном ничего», – подумала леди Госсетт, глядя на ужасное платье с обручами и корсетом, скрывавшее каждый изгиб ее тела.

Внизу Джинджер добавила:

– Ты слишком преувеличиваешь, Джон. Можно подумать, что мама надела какое-то чудовищное красное шелковое платье и прогуливалась в парке. Все, в чем она нуждается, это отдых и немного внимания.