Полушкин подтягивал к себе одну за другой глубокие тарелки с едой, перекладывал их содержимое в свою, затем бережно и осторожно, как сапёр, брал вилкой и с наслаждением, зажмурив глаза, отправлял в рот кусочки счастья. Обгладывая куриные ножки, он вполглаза поглядывал на жареного поросёнка, как смотрит сторож на амбарный замок, скользил взглядом по бугристой спине длинной рыбины, почему-то вспомнив своего кота, а заодно и жену, оставленных дома.

– Человек из еды происходит, – заключил Полушкин и, успев вместе со всеми воткнуть вилку в румяную спину поросёнка, покрытую глянцевой корочкой, потащил в свою тарелку удачно выхваченный кусок.

Пил Полушкин мало, оставляя в истощённом желудке место для еды, надеясь, что выпить он сможет и завтра. Речи гостей, обращённые к осоловевшему юбиляру, Полушкин не слушал, целиком поглощённый едой. Не мог он, да и не пытался, в безысходной жизни своей нахлебавшийся всякого лиха, устоять от греха – чревоугодия. Полушкин ел, пережёвывая полезный продукт, услаждая все клеточки своего уставшего организма и понимая, что делает он правильное дело, в котором нельзя отвлекаться и отставать. Хозяин стола, вконец уже охмелевший от елейных поздравительных речей, всеобщего внимания и свалившейся разом всенародной любви, начал излучать невидимый простому смертному и занятому едой человеку голубоватый свет.

Как известно, натощак и песня не поётся – и вот уже бывалый баян, пробно хмыкнув на коленях хозяина, выгнул по-кошачьему спину, изрыгнул веселящий звук, и полетели пальцы по кнопочкам…

Три дня харчевался Полушкин у друга, жил как у Христа за пазухой. Такой красивой жизни не было у него давно, а скорее всего, вообще никогда не было. И хватило этих дней для того, чтобы зародились в душе Полушкина вечные вопросы о смысле и никчёмности человеческой жизни, о прожитых впустую годах в забытой Богом болотной глуши.

«Эх, молодость, надежды, лучшие годы! Всё… Всё – коту под хвост, – думал Полушкин, возвращаясь домой рейсовым автобусом. – И уже не успеть, не сделать, не достичь, не заработать! Не пожить по-человечески, ничего не увидеть! Что за жизнь эта проклятая? Что за жизнь!..»

И случилось то, чего боятся все жёны: по возвращении из города муж запил. Сорвался, не устоял перед обидой за жизнь свою растудытную, за счастье, которого не дал жене и детям своим, разлетевшимся из родительского гнезда в поисках лучшей доли. Запил русский работящий мужик! Запил с горя, потому что не находил, не видел выхода из униженного своего положения. Не знал, как разорвать эти проклятые, скрутившие его по рукам и ногам путы, не дающие ему почувствовать себя хозяином своей судьбы, хозяином в своём доме и в своей стране!

P.s.:

Отпраздновав юбилей друга детства и вернувшись обратно в умирающий родной посёлок, в квартиру с измождённой в трудах женою и вечно голодным котом, Полушкин от прозрения своего фактического момента запил горькую и через неделю был уволен с работы новым хозяином механических мастерских.

Теперь, когда забивающая глаза пурга воет за окном, загоняя по домам прохожих, когда бездомных собак заметает снегом вместе с мусорными баками, – хорошо отогреться у тёплой печки, посмотреть сочувственно в окно на разгулявшуюся стихию и заняться разбором фотографий, вспоминая с ностальгической грустью недавнюю поездку в Италию.

Побывать в Италии – самой желанной для меня, после России, части обетованного мира, всегда было моей заветной мечтой, – наверное, с того самого дня, когда я, ещё школьником, принёс из библиотеки домой книгу Джованьоли о восстании Спартака. Потом, уже в студенческие годы, к восстанию рабов добавились знания об искусстве Италии, и, ещё не побывав в этой стране, я многое о ней знал и успел заочно полюбить. Отнюдь не море и пляжи, а величайшие произведения изобразительного искусства и архитектуры, созданные в разные века мастерами Италии, влекли меня в эту страну.