«Интересно, что меня ждет в камере? Какие люди мне попадутся? Как дальше будут развиваться события? Что подумают обо мне люди? Как чувствуют себя жена, дети, коллеги?» – миллионы вопросов роились в моей голове, которая и без того трещала от нахлынувших событий и проблем.

За стеклом машины, которая везла меня в ИВС, несмотря на поздний час в Астане, жизнь кипела. Там за стеклом был крепкий морозный ноябрь. Приоткрыли окно, и я сразу уловил приятные запахи вкусной пищи, заметил яркие рекламные щиты, услышал звуки музыки, льющиеся из ресторанов и кафе. К сожалению, уже чужие, вольные. Вот жареным шашлыком запахло. Вот чуть ли не домашней картошкой или просто кухней. Но ты очнись! Эти ароматы уже не для тебя – тебя везут в ИВС! Забудь пока обо всем приятном! Тебя ждет камера!

Двери ИВС были закрыты. Конвоиры долго и настоятельно стучали, пока не послышался недовольный голос изнутри:

– Че так поздно приезжаете?! Уже первый час ночи! Мы же предупреждали, что после 12 ночи никого не примем!

– Открывай, это из Нацбюро.

Слово «Нацбюро» отрезвляюще подействовало на ивээсника, тут же загремели дверные засовы, открылись двери.

По полутемному коридору конвоиры доставили меня в комнату так называемого приема. Там конвоиры расписались на какой-то толстой тетради, что живым и здоровым меня доставили в ИВС.

– Жалоб нет? – обратился тамошний надзиратель.

– Нет, наоборот, хочу поблагодарить ребят за кефир и хлеб, – ответил я, переходя уже в распоряжение новых надзирателей.

Когда за финполовскими конвоирами закрылись двери, надзиратель вошел в свою роль:

– Лицом к стене! Живо. Ноги шире.

Скажу честно, стена мне не понравилась. Пыльная, вся в буграх, покрашенная зеленой масляной краской, она не вызывала никаких приятных чувств. «Не стена Плача, а то бы уронил слезу!», – вздохнул я с иронией.

Он привычными движениями общупал мою одежду, потом скомандовал:

– Галстук, ремень, шнурки сдать. Так! Что у Вас за штуковина на воротнике плаща? Тоже сдать! Ремень плаща – сдать. Повернитесь ко мне!

Я по-военному развернулся.

– Вы что, депутат? – спросил офицер, не веря своим глазам. Его смутил мой депутатский значок на лацкане дорогого костюма.

– Да, депутат! – коротко и злобно ответил я.

– Нет, тут какая-то неувязочка! Сержант! – крикнул он, подзывая подчиненного.

– Лицом к стене! – опять потребовал он, оставляя меня подошедшему сержанту.

Пошли долгие телефонные переговоры с начальством. Только и слышны были слова: «Я не буду потом отвечать! Не имею права!».

Вернувшись, он скомандовал:

– Налево! Шагом марш!

В небольшой комнате, куда меня завели, приказали раздеться догола. Ох, как я тут с омерзением смотрел на все происходящее. Особенно я брезговал засаленным, холодным полом, обложенным дешевым советским кафелем.

Когда я разделся, офицер приказал:

– Присядьте! Раздвиньте ягодицы!

Он внимательно глянул на мой анус и сказал:

– Одевайтесь! То, что нужно сдать, передайте вон в то окошко.

Пока я одевался, из окна подали опись конфискованного имущества. Мне не хотелось сдавать депутатский значок. Это был маленький символ моей свободы, неприкосновенности, последняя надежда на освобождение, но офицер был непреклонен: сдать – и все тут!

Закончилась процедура осмотра и приема нового задержанного, и меня повели по длинному коридору. Слева и справа мелькали двери камер, о которых я имел представление лишь по фильмам и книгам.

Подошли к одной из них. Тут же прозвучал приказ конвоира:

– Лицом к стене! Ноги шире!

С лязгом и грохотом открылись замки, и я вошел в камеру – в доселе неведомый для меня мир.

Тяжелая дверь снова с тем же грохотом закрылась, шаги офицера гулко удалились.