– Так вы её прочли!

– Ну разумеется! Как же иначе?

– Я боялся, что вас утомили невольничьи рассказы с их пугающим однообразием. «Меня захватили воины из соседней деревни… продали племени, живущему за рекой… пригнали к большой воде, заклеймили, погрузили на корабль, вытащили с него полумёртвым, и теперь я рублю сахарный тростник».

– Все человеческие истории в какой-то мере одинаковы, если сжать их до такой степени. И всё же люди влюбляются.

– Что?!

– Влюбляются, Даппа. В конкретного мужчину или конкретную женщину и ни в кого иного. Либо женщина любит своего ребёнка, как бы ни походил он на других детей.

– Вы говорите, что возникает связь между людскими душами, несмотря на одинаковость…

– Нет никакой одинаковости. Если бы вы смотрели на мир с высоты, как альбатрос, люди внизу казались бы вам одинаковыми. Мы не альбатросы, мы видим мир с уровня земли, своими собственными глазами, каждый в своей собственной системе координат, которая меняется в зависимости от нашего положения. Пресловутая одинаковость – химера, призрак, который мучает вас, когда вы ночами ворочаетесь в гамаке.

– По правде сказать, у меня своя каюта, и теперь я ворочаюсь в койке.

Элиза не ответила. Некоторое время назад она достигла дальней стены и теперь, говоря, смотрела на Лестер-филдс через круглое окошко в фасаде. На корабле это означало бы, что она следит за погодой. Но что можно высматривать здесь?

– Нужно, чтобы читатель в одном из ваших повествований нашёл родственную душу, – рассеянно продолжала Элиза, – и тогда он поймёт, как отвратительно рабство.

– Что, если печатать их по отдельности, в виде памфлетов?

– Листки дешевле, их можно расклеивать на стенах и тому подобное.

– Ах, как вы меня опережаете.

– Распространение – моя забота, ваша – сбор.

– Почему вы смотрите в окно? Боитесь любопытства соглядатаев?

– Когда герцогиня сходит с корабля в лондонской гавани и едет через город в сопровождении целого поезда карет, она, естественно, возбуждает любопытство, – спокойно ответила Элиза. – Я составляю реестр тех, кто на меня заглядывается.

– Увидели кого-нибудь знакомого?

– Вот старый пуританин, которого я вроде бы знаю… несколько гадких тори… и чересчур много соседей, теребящих занавески. – Она отвернулась от окна и совершенно другим тоном спросила: – Что-нибудь стоящее из Бостона?

– Там всё больше ангольцы, а я несколько подзабыл их язык. Гавкеры в Массачусетсе действуют в последнее время более решительно – раздают памфлеты на улицах…

Как раз когда Даппа думал, будто сообщает ценные сведения, Элиза нетерпеливо отвернулась к окну. Ну разумеется, ей прекрасно известно, что делают гавкеры в Массачусетсе.

– Соответственно и рабовладельцы там бдительнее, чем, например, в Бразилии. Увидев, что их невольники разговаривают с подозрительно хорошо одетым арапом…

– Вы не собрали в Бостоне ничего полезного, – оборвала она.

– Я слишком пространен, ваша милость?

– Я слишком много сокращаю? – Элиза отвернулась от окна и снова смотрела на собеседника.

– Это помещение – опрокинутый трюм, – понял вдруг Даппа. – Если перевернуть «Минерву» так, чтобы мачты указывали к центру Земли, то её киль смотрел бы в небо, как коньковый брус у нас над головой, а доски корпуса образовали бы крышу.

– И там по-прежнему бы много всего хранилось, как и в мансарде.

– Это так называется?

– В них живут голодные литераторы.

– Вы предлагаете мне жильё или грозите уморить меня голодом?

– Смотря что вы привезёте из следующего рейса.

Она подошла и с улыбкой взяла его под руку.

– Куда теперь?

– Снова в Бостон.

Отсюда им была видна лестница. Слуги, столпившиеся внизу, могли слышать их разговор.