Ворота Щетинной фабрики были распахнуты настежь, из репродукторов по бокам лились звуки бравурных маршей. Каждому входившему полицейский зачем-то вручал небольшой бумажный свёрток. Марьяся развернула его на ходу и увидела чёрный гребень, иголки с нитками, маленький портрет Гитлера и крохотную пачку галет в зеленоватом пергаменте…

Было тесно и совершенно не приспособлено для жилья. Всех разбили по кварталам, и услужливые полицейские с притворной вежливостью сверяли аккуратные списки и объясняли, куда кому следует идти.

Марьясю, хромавшего Лейбу и Хаю с растерянной Этей направили через разбитый и захламлённый двор на самый конец огороженной территории, в сторону озера, где течёт Еменка. Там, где цеха и склады заканчивались, стояла постройка, напоминавшая гараж. Он и прилегавшая территория не так пострадали от бомбёжек, как то, что располагалось за ними, уже за забором фабрики. Там, где ещё недавно были Летний театр и городская танцплощадка, виднелись руины. В прошлом году они всей семьей ходили на «Свадьбу в Малиновке». Приезжал Ленинградский театр оперетты, и яблоку негде было упасть. Как весело и беззаботно было тогда, и как пышно цвела вокруг сирень!

«Неужели это было с нами?» – вспомнилось вдруг Марьясе, но уже объявили перекличку, и квартальный обер-полицейский построил всех на дворе. Прихрамывая, подошёл Лейба, и Марьяся попросила его опереться, чтобы немного разгрузить ногу.

«Благодаря заботе германского командования вам предоставляется возможность перед отъездом разместиться и отдохнуть здесь. Правила простые: все, кроме тех, кто занят на работах по обустройству города и налаживанию его жизни, с 8 утра до 20 вечера совершенно свободны. Не забывайте отличительных повязок и знаков. Вежливо приветствуйте немецких солдат и офицеров, принёсших вам избавление от коммунистов и советов. Избегайте контактов с местным населением – остерегайтесь инфекции перед отправлением. Строго исполняйте указания германского командования. Проверка вашего присутствия будет проводиться дважды в день – утром и вечером. За попытку неявки, – и тут впервые в своей долгой жизни Марьяся услышала слова, поразившие её до глубины души, перевернувшие в ней всё, – расстрел!».

Полицай медленно сложил вчетверо бумажку, по которой читал, и сунул в брюки. А в ушах эхом продолжали звучать его страшные слова. Убить за неявку, убить за возражение, убить?! Да хоть за что! Но ведь убить же! Это недоразумение какое-то, ведь после этого уже ничего не поправить! А вдруг ошибка, а вдруг важное обстоятельство?! Как же так можно?!

И потянулись долгие дни и ночи пребывания в этом ужасном месте. Ночами все укладывались прямо в одежде на выданных несвежих матрасах, сырых и вонючих. Рядом с их семьёй оказался одноклассник Эти – весёлый и хороший паренёк. Звали его Арон. Он пришёл на площадь с матерью и был удивительно заботлив к окружающим. Помогал Лейбе, подолгу говорил с Этей о спокойном довоенном времени. Прямо лучик света в сыром и тёмном гараже…

Но побеседовать им особо не удавалось. Ночью за порядком смотрели полицаи, выхватывая мощными немецкими фонарями нарушителей тишины. Утром мужчин, которые покрепче, и юношей, в том числе и Арона, строили и уводили на работы. Лейбу, к счастью, пока оставляли на фабрике, но нога болела всё сильней. Надо же такому случиться!

В то утро они поняли, что сегодня и будут куда-то переводить из Щетинной фабрики. Забегали, засуетились угодливые полицаи. Каркали им на немецком деловитые каратели.

«А может, и хорошо, что переводят? Уж хуже места на свете не найдёшь, наверное, – думала Марьяся. – Может, там хоть крыша не течёт, да и под голову положить чего-нибудь почище найдётся!».