– Из сирени щей не сваришь. Ты-то сегодня, наверное, бульончик своим из курки приготовишь? – опять сквалыжничала она.

Придя домой, Марьяся рассказала о необычном разговоре Лейбе. Он спокойно выслушал и заявил:

– Держись от неё подальше. Там доброту скормили коту – в помине нет, а вот зависть кипит… Да и что-то странное у них происходит: люди незнакомые к ним в дом повадились. Ты замечаешь? Всё с темнотой норовят прошмыгнуть. Вчера вот опять какой-то мужик поздно ночью стучался…

Этот разговор почти забылся, но через месяц радио объявило о нападении Германии. Гром среди ясного неба! Ещё с вечера песни пели, и вдруг… Старой жизни сразу пришёл конец, всё переменилось быстро и до неузнаваемости. Тут же началась мобилизация. Что-что, а это было отработано!

У Марьяси в мобилизованных оказался сын Гриша. В первый же день вечером он собрался и ушёл. Дома остались только женщины, дети да старики. Поползли ужасные слухи, что фашисты громят Красную Армию в Прибалтике и вот-вот подойдут к Невелю. День и ночь над головами проползали, словно стаи саранчи, огромные тучи немецких самолётов. Их гул заставлял дрожать стёкла в окнах и не давал спать. На горизонте были видны сполохи огня, звуки канонады.

А скоро начались страшные бомбёжки Невеля. Линия фронта пылала уже рядом, Красная Армия отступала, и через город потянулись сначала обозы, а затем и измотанные, пыльные войска. Солдаты шли понуро, опустив глаза в землю. Фронт приближался.

Но, как ни странно, жизнь соседей вместе с этим тоже стала меняться прямо на глазах. Ни муж Марии, ни сын на фронт не ушли. «Болезные оба, по воле Господа…» – говорила она всем. А сама расцветала прямо на глазах. У покидавших город евреев на непонятно откуда взявшиеся деньги тюками она покупала одежду, скарб и даже однажды пригнала в давно пустующий хлев стадо козочек.

Мужчины её тоже довольно странно вели себя. Они то уходили из дома, и их совсем не было видно, то, наоборот, к ним приходили какие-то незнакомцы.

Особенно тревожными были ночные перестуки, словно условными сигналами давали знать о себе нежданные ходоки.

Мария, прихорошенная и одетая в новые кофточки и платки, ходила по городу с таинственным выражением лица и больше помалкивала. Правда, однажды она опять столкнулась лоб в лоб недалеко от колодца с Марьясей и завела надолго запомнившийся противный и странный разговор.

– А что, соседушка, читала в писании, что Иуда нашего-то Христа продал за тридцать серебренников? – вместо приветствия выпалила, ни «здрасьте-до свиданья», затем напористо и ещё более вызывающе добавила: – Или в ваших книжках о таком не пишут?

Спокойная Марьяся остолбенела от неожиданного гадкого вопроса и, осторожно подбирая слова, ведь не случайно же возникла такая беседа, миролюбиво сказала:

– А почему, Маша, вы у меня это спросили именно сейчас?

Вопрос соседки был явно с двойным смыслом и нацелен на что-то другое. Марьясе ума и выдержки было не занимать, да и совсем не хотелось вступать сейчас в глупое обсуждение.

Внезапно, не дожидаясь ответа, без всяких, казалось бы, оснований, Мария взорвалась и обрушилась на неё с оскорблениями. Такого Марьяся не слышала никогда ни от кого в родном Невеле, где прожила всю свою долгую жизнь.

– Жиды-то правдиво не отвечают! И ты… – тут Марьяся обратила внимание на то, что соседка впервые к ней так обращается, – тоже хитрая! Стыдно, небось, в глаза людям смотреть, вот и извиваетесь во враке своей.

– Что с тобой, Маша? Давно живём рядом. Что я тебе соврала?

– А то, что жидовский прихвостень ваш Иуда, Христа нашего продал иноверцам! – кричала она разъярённая, с перекошенным от злобы лицом.